Сволочь! Эгоист! Жид! — Вопила вдогонку жена.
Вытянувшись на верхней полке вагона, Давид смотрел в потолок, прислушивался к мерному стуку колёс и ликовал по поводу своего освобождения — теперь его не настигнет окрик жены, вспышка её внезапной ярости. Под мерное покачивание вагона расслабился, задремал. Стук колёс стал пропадать, будто поезд буксует на месте.
Давид открыл глаза, нет — едет, за окном тянутся безлюдные, бесхозные поля, выплыла бревенчатая развалюха — кто-то дом начинал строить или амбар, потом бросил эту затею — одному не обжить эти пространства. Болело сердце за мать — как она там одна. Боялся и за сына, вдруг жена заберёт его и уедет в свой Ленинград. Почему-то вспомнились первые дни, медовый месяц, когда они целовались в каждом закутке. Он тогда от радости не мог усидеть на месте, не ходил — бегал, всё время о чем-то рассказывал, смеялся и с ужасом думал: «А ведь могли не встретиться». «Может ещё всё образуется, мама поправится, со временем переедем в Москву, будем ходить в театр».
Давид застал мать в постели. Осунувшаяся, обессиленная она смотрела на сына светящимися любовью глазами, дотрагивалась до его руки, словно хотела убедиться, в самом ли деле сын её вот здесь — рядом. Измождённое болезнью и одиночеством лицо, побелевшие волосы, не вязались со счастливым сиянием голубых глаз. На столике возле постели — фотографии внука, все, которые Давид посылал чуть ли не с первого дня рождения Лёнечки. «Я с ним разговариваю, — улыбнулась мать, — говорю, чтобы хорошо кушал, маму слушался и никуда не лазил, а то можно упасть».
Давид смотрел на истончившееся тело матери, высохшие вздрагивающие руки, и в первый раз увидел в ней четырнадцатилетнюю девочку, какой она была на единственной её фотографии. Мягкий овал лица, легкие светлые волосы и вопросительный взгляд обиженного ребёнка. Потом вспомнил мать в старой синей кофте с облезлой меховой опушкой на воротнике. Сгорбившись над столом, она тонкими кисточками раскрашивает розовые пластмассовые брошки, изображавшие кисть руки с букетом цветов. Розовой оставалась только кисть руки, букет раскрашивался красным, синим, зелёным, жёлтым лаком и получались очень даже правдоподобные цветы. Он помогал ей, они сидели до тошноты, до обморока. В доме всегда пахло ацетоном. Краски и мешок пластмассовых брошек приносил Борис Соломонович. У него была деревянная нога и Орден Красной Звезды. Он же забирал готовый заказ.
После широких волжских просторов густо поставленные домики в Московском районе Черкизово кажутся особенно скученными. Первые дни Давид радовался возвращению, будто и не уезжал. Всё осталось по-прежнему; вот только вместо керосинки на двух кирпичах в крохотной прихожей, она же и кухонька, стоит теперь двухкомфорочная газовая плита. Грел душу всё тот же синий вьюнок за окном, старая выцветшая портьера и самодельный буфет, под стеклом которого выставлены серебряные рюмочки — мамино приданное, из них так ни разу и не пили — не случилось большого торжества.
Спустя неделю Давид затосковал, всё чаще представлялась встреча с сыном — Лёнечка обхватит его шею, прижмётся и замрёт. О том, чтобы ехать сейчас с матерью в Сталинград и речи не было, она тут же почувствует себя лишней в его семье. Оставить маму здесь одну тоже нельзя. И вдруг телеграмма от жены: «Возвращайся немедленно». Пока соображал, что бы это могло значить, снова телеграмма: «Или сейчас или никогда». Через три дня в дверь постучали, Давид открыл — перед ним стояла Дарья Александровна, соседка из Сталинграда. Не успел удивиться неожиданной гостье как выскочил на него, вопя от радости, Лёнечка.
— Ну вот, а говорил спрячешься, — смеялась, доставившая на дом бесценный подарок, курьерша.
— Кто там? Кто пришёл? — донесся слабый, встревоженный голос мамы. В следующее мгновенье она всматривалась в мальчика на руках у сына.
— Нельзя же так сразу, — бормотала за спиной Давида Дарья Александровна, — дайте ей что-нибудь сердечного, не только с горем, но и с неожиданной радостью не всегда можно справиться.
Рот у мамы приоткрылся, глаза остановились. Боясь поверить случившемуся, она медленно подняла дрожащую руку и прикоснулась к лёниной ножки — не мираж ли это.
Мальчик отвернулся и судорожно вцепился в отца — Отойди от меня, я страшная… Волосики светлые, ты тоже был беленьким, потом потемнел, лобик высокий и глаза твои…
— Что-нибудь случилось с Людой? — спохватился Давид.
— Всё в порядке, она здорова, — уклончиво ответила Дарья Александровна.
— Вышла на работу?
— Да нет.
— Что с ней?!
— Уехала. Уволилась и уехала.
— Куда? Зачем?
— Не знаю. Про неё ничего не знаю, а мне всё равно нужно было в Москву к сыну.
Женится он, вот и прихватила вашего ненаглядного.
Ленечке надоело сидеть у отца на руках, он спустился на пол и отправился обследовать новый дом. Обычно в гостях он не отходил от родителей, а тут почувствовал себя в безопасности.
— Садитесь. Что же вы стоите. Я по такому случаю в магазин сбегаю — радовался Давид.
— Рюмочки серебряные достань, только вымой, а то они пыльные, — проговорила мама. Голос её окреп.
— И рюмки дождались своего часа, — смеялся Давид, а то уже забыли о их назначении.
Мама всегда жила с сознанием «надо», у неё не было слова «хочу». Вот и сейчас сказала себе «надо», медленно опустила с кровати негнущиеся в коленях ноги, опираясь на палку, встала, сделала шаг, ещё шаг и… пошла…
…«И мне скоро нужно будет покупать палку-трость» — усмехнулся про себя Давид, он откинул простынь; в Израиле не только дни, но и ночи жаркие. «Конечное наше время, так близко отстоит прошлое от настоящего. В прошлом было преддверие чего-то необычного, устремлённость вперед. Теперь знаю — у вечности нет времени; „вперёд“ может означать и „назад“ — возвращение к безгрешному состоянию, к началу Творения». Давид зажёг на ночном столике лампу, посмотрел на часы: три часа. Через час-полтора начнёт светать. Старческая бессонница, это когда воспоминания становятся явью. Человек — как река, вода всё время разная, а река одна. Чувства, мысли меняются — текучая вода, а сам я всё тот же. Через два часа в окне дома по другую сторону веранды зажжётся свет, там живёт женщина с грустной улыбкой. В юности я видел в освещенном окне дома напротив радостно смеющуюся девушку. Там же был и мужчина, они клеили обои. Случалось, та хохотушка расхаживала в короткой, совсем короткой рубашечке на одной сползающей с плеча лямке. Сейчас высокая, давно немолодая женщина в окне напротив носит длинные платья. Иногда она танцует. Вот уж не думал, что пожилая, если не сказать старая, женщина, может вот так, подняв руки, самозабвенно танцевать.
Она, конечно, не знает, что я смотрю на неё — за тюлевой занавеской всё видно.
При встрече мы учтиво раскланиваемся — и только. Я не спешу знакомиться, боюсь испортить отношения, как это было уже не раз с предыдущими соседями. Квартира у неё маленькая, неудобная, служит для вновь прибывших из России репатриантов перевалочным пунктом.
Всё никак не могу привыкнуть к обилию свободного времени, раньше, казалось, не будь у меня нужды каждый день ходить на работу, непременно докопался бы до чего-то самого главного — истины вне времени. Совершенствуется техника, способ передвижения; сначала ездили на лошадях, потом на поезде, на машине, на самолёте; а природа человека осталась той же, всё те же страсти и страдания.
Теперь я сам себе хозяин, не нужно выяснять отношения с начальством, не мучают заботы молодости. Свободен как никогда и как никогда ощущаю своё бессилие понять устройство мира, при котором всем станет хорошо. Может счастливый человек не задаётся такой проблемой… Скрыться бы в сон, забыться.
Давид бен Иосеф потушил лампу, долго ворочался в постели, стараясь устроится поудобней и, наконец, уснуть. Не получалось. «А почему, собственно, нужно спать?
Может быть, наоборот, следует радоваться старческой бессоннице, ведь она прибавляет часы жизни. Можно слушать тишину и редкие, размечающие время, внешние звуки». Этажом выше простучали каблучки о каменный пол — вернулась медсестра с дежурства на «скорой помощи». Опять тихо. Через час в соседнем строении прозвенел будильник — там живёт водитель автобуса, сегодня, значит, он работает в первую
