— Не понимаю, профессор…
Профессор закинул ногу на ногу, обхватил ладонями колени и наклонился ко мне.
— Понимаете, наука изменилась, и вместе с нею, само собой разумеется, изменились ученые. Ныне наука преимущественно дело коллективное, а Шульц был, — он опять употребил прошедшее время, — индивидуалистом, не обладавшим данными для коллективного труда. В этом смысле он и был типом ученого, который больше соответствовал эпохе, когда и естественные науки еще держались исключительно на одаренных личностях.
Я слушал его, и мне казалось, что этот высокий, седовласый человек говорит о ком-то совершенно мне незнакомом. Между Бобином моего детства и доцентом Шульцем не просматривалось ничего общего. Правда, Бобин всегда был немного замкнутым. По отношению ко всем. За исключением, пожалуй, меня. Но чтобы стать индивидуалистом, ему надо было еще вырасти, перемениться, повзрослеть…
«Ладно, значит, я прав, решив заниматься ученым, эмигрантом, заточенным в стены санатория ЦРУ и жаждущим вернуться на родину, и оставив в покое парнишку Бобина».
— Профессор, позвольте задать вопрос, который вы, безусловно, ждете от человека моей профессии: имела или могла иметь работа Шульца какое-либо стратегическое чначение?
Он снял очки и, подхватив их за дужку, стал покачивать на пальце. Потом снова надел и сказал:
— Огромное… — Немного помолчав, продолжал? — То есть стратегическое в прямом смысле… Возникает, конечно, вопрос, какую стратегию, то есть какую политическую концепцию, вы имеете в виду. Народнохозяйственную, например… Она могла бы способствовать ускорению решения многих жизненно важных проблем нашего иа-родного хозяйства. Разумеется, мы это сделаем и без Шульца. Но с его участием эта проблема была бы решена значительно быстрее. Выдающийся ум есть выдающийся ум.
— А если бы результаты его изысканий появились на Западе, это могло бы привести к производству там опасных видов биологического оружия?
— Безусловно.
Совершенно независимая информация: сводки нашей разведки и умозаключения профессора Плигала полностью совпадали.
— Если вы хотите рассматривать эмиграцию Шульца с этой точки зрения, — продолжал профессор, — тут огромную роль сыграла эта его бестия.
— Не понимаю… — заметил я, хотя все отлично понимал. Ведь слова «эта его бестия» я уже однажды слышал — их произнесла скромная пожилая женщина — Мария Шульцова. У простой женщины и у высокообразованного профессора для супруги Мартина Шульца нашлось одно и то же определение. Хотя у каждого под своим углом зрения…
— Я имею в виду его «мадам». Ведь эмигрировать вынудила его она. В институте у нас никто в этом не сомневается, а лично я в этом твердо убежден. Шульц был, — он опять сказал о Мартине в прошедшем времени, словно того уже не существовало, — человеком, в жизни крайне непрактичным. И на такой серьезный шаг, как эмиграция, он никогда бы не решился, а тем более не смог бы его организовать.
— Вы полагаете, Шульц был настолько зависим от жены, что она вертела им, как хотела?
— Не полагаю, а знаю. У нас в институте ходила шутка, наглядно отражавшая характер их отношений: «Когда Шульц получил звание доцента, она должна была получить за это как минимум орден…» — Профессор пожал плечами и продолжал: — Мне не хочется вас дезориентировать. Я отнюдь не утверждаю, что Шульц не заслуживал звания. Напротив. Но если уж вы хотите знать правду, пожалуйста. А правда такова: доцент Шульц был под башмаком у своей бывшей лаборантки. — Мой собеседник провел ладонью по лицу, разгладил на лбу морщинки. — Мне не нравится, когда научные сотрудники института женятся на своих лаборантках. Хотя, с другой стороны, — поймите меня правильно, — я не деспот и не самодур и не считаю лаборанток людьми второго сорта… — В уголках его рта заиграла улыбка. — Но положение лаборантки, подчиненное, являющееся естественным результатом организации труда в лаборатории, при супружестве очень часто нарушается, и почти всегда от этого в первую очередь страдает мужчина.
— Вы считаете, что с Шульцем именно так и случилось?!
— Безусловно. Хотя случай этот, с одной стороны, как будто исключительный, но все же вполне типичный. Да вот еще что — деньги… — продолжал профессор Плигал. — Шульц зарабатывал очень большие деньги. У него был высокий оклад, премий — я на нем не экономил. Получал он их по заслугам. Были у него и гонорары за научные труды. Хотя на них, правда, никто еще не разбогател, но закон итога действителен и для малых чисел… И представьте себе — несмотря на это, она заставляла его работать ночами — писать под псевдонимом научно-популярные брошюрки. Его, такой талант… Представьте себе… Брошюрки! Под псевдонимом «Инженер Бобин». Я, конечно, ничего не имею против того, чтобы, как говорится, распространялись научные знания… Стилистически, правда, это звучит скверно, распространяться, я полагаю, может чума или холера. Да… Научные же знания передаются! Да… Вот именно… — Профессор Плигал прервал свои рассуждения и, заморгав глазами за толстыми стеклами очков, досадливо стукнул кулаком себя по колену. — Ну хотя вообще-то такие брошюры следует писать, — заговорил он снова, — делать это должны образованные люди, и только, а не ученые, занимающиеся фундаментальными исследованиями… Для таких людей, как Шульц, это не просто потеря времени, а наполовину растраченный талант… — Профессор повертел сигарету, сдул с нее пепел и продолжал: — Шульц зарабатывал более десяти тысяч в месяц. И притом постоянно у всех занимал. Когда он уехал, то, оказалось, остался должен четыре сотни самым разным людям. По мелочам — десять, двадцать крон. Брал на сигареты, на пиво. Иногда даже на сосиски. Вы можете поверить?
— Я привык ко всему. Это входит в мою профессию, — заметил я, хотя прозвучало это не слишком убедительно. — Так что же, супруга все у него отбирала, и он не мог ничего себе припрятать? Не знаю, как вы, а я, как теперь принято говорить, заначку завел себе, о которой жене и неведомо.
Профессор усмехнулся и кивнул. Но тотчас же неодобрительно завертел головой. Это была какая-то странная путаница движений, хотя вполне соответствовавшая тому, о чем мы вели разговор, н продолжал:
— У нее была до совершенства доведенная система контроля. И к тому же обостренный инстинкт. Как у гончего пса. Она находила у него все. Как-то из-за двадцати крон она устроила ему дикий скандал… А он скандалов боялся. Она просто терзала его как могла. В довершение ко всему была напыщенной и страдала манией величия. Ей вечно чего-нибудь недоставало. Она всегда была недовольна.
Когда речь заходила об урожденной Загоровой, мне прошедшее время нисколько не мешало и не вызывало ни малейших возражений.
Товарищ профессор, судя по тому, что вам известно о жене Шульца, она представляет собой тот тип людей, которые сделают что угодно и для кого угодно, если им предложат солидный куш, не так ли?
— Безусловно. Именно так. Кажется, я вас понимаю…
Профессор Плигал не был человеком, мир которого ограничивается стенами его кабинета. Насколько мне было известно, в своих выступлениях он откровенно и принципиально высказывазт свои суждения и по сложным политическим вопросам.
— А посему, если вы меня понимаете, прошу вас сохранить в тайне то, о чем вы догадываетесь. Хорошо?
— Не будем повторять азбучные истины, мы же взрослые люди, — отмахнулся профессор. — К этому еще кое-какие детали: она — эффектная, упрямая и очень целеустремленная бестия. Он — гениальный растяпа, тающий от миловидной внешности своей жены, а свои знания и способности считающий чем-то само собой разумеющимся. — Профессор погасил в пепельнице сигарету, вытер носовым платком пальцы и продолжал: — Для нее Шульц был лишь/источником средств и привратником…
— Привратником?
— Вот именно. Это звучит несколько цинично, но так оно и есть. Мартин Шульц был для своей жены привратником, своим положением открывавшим ей двери в общество таких людей, куда бы она сама никогда не попала. Ей доставляло огромное удовольствие, когда во время разных приемов ей целовали руку ученые с громкими именами.
— А что, если бы Мартин Шульц вдруг перестал быть источником денег и этим самым привратником, как вы выразились? — спросил я и услышал ответ, который и предполагал услышать.
— Он перестал бы для нее существовать. Он стал бы ей в тягость, она бы его бросила. А вы, вероятно, думали иначе?
