Клятва

которые он присылал мне в 1936–1938 годах с пограничной заставы. Их, этих писем, около 30. И рядом — копии с 30 других писем, которые он присылал уже не мне, а своим родителям, брату и сестре с фронта. Еще передо мной три тетради его дневников 1941 года, когда он был студентом, и четыре больших письма ко мне от младшей сестры Ивана — Анфисы Сыровой, в которых она подробно рассказывает о его детстве и комсомольской работе в Павлове.

Я только что все это — в который раз! — перечитал. И как же я рад, что все это сохранилось! Ведь в этих письмах, в этих дневниках — не только наша юность, но и частица истории комсомола!

Известно ли вам, в каких условиях деревенская молодежь овладевала в 20-е годы знаниями?

«Семья у нас была большая, — вспоминает Анфиса Михайловна, — одних детей только было шестеро… Мы по очереди носили обувь и одежду: старшим купят, а младшие донашивают. Этим, в частности, объяснялось то, почему отец не хотел, чтобы Ваня учился дальше четвертого класса. Но Ваня сказал: „Я от вас ничего не прошу. В чем есть, в том и уйду. Я буду работать и учиться“. Тогда отец ответил: „Ну, раз так, то иди“. Ваня учился в селе Панине. Там и жил. Из дому брал себе на целую неделю только буханку хлеба. Помню, один раз он пришел домой на выходной день. Валенки у него были такие, что в них и ходить уже нельзя. А на другой день отправился он снова в Панино, вышел за деревню в поле, да и возвратился обратно. Заплакал и говорит: „В этих валенках идти нельзя, снег набивается. Дайте мне лапти, но я все равно буду учиться…“»

«Во всех селах тогда началась ликвидация неграмотности, — пишет дальше Анфиса Михайловна, — и Ваню привлекли к занятиям с неграмотными. За уроки платили деньги, хоть и небольшие, но все-таки деньги. Помню, он принес домой первые заработанные им 7 рублей (и все двугривенными). Сияющий, отдал их маме. Мама подержала их в руках, а потом говорит: „Возьми их, Ваня, себе. Ты их заработал сам, купи соли и сахару, а то на одном-то хлебе не проживешь…“»

Многое говорят мне эти строчки. Вот откуда, оказывается, берет начало та целеустремленность, которая всегда характерна была для Ивана Рогова, и то упорство в достижении намеченной цели, которое он неизменно проявлял. Вот откуда его постоянные ночные бдения над книгой и как следствие — широта познаний, которыми он поражал нас уже в свои 19 лет. И вот почему в дневнике 1941 года он делает такую запись: «Час, потерянный для работы, никогда не возвратится. Толстой».

А ведь так приходилось пробивать путь к знаниям не только Ивану. Подчеркну, кстати, что один из первых редакторов «Ленинской смены», Михаил Попов, начинал свою трудовую жизнь с курьера. Но он хотел учиться и упорно учился. И он стал редактором. Потом — первым секретарем крайкома комсомола, потом — заведующим сельхозотделом крайкома партии, потом — наркомом заготовок СССР.

Но вернемся к Ивану Рогову.

Назову среди его стихов 1934–1935 годов такие, как «Жданка», «Мария Фомина» и «Иван Алексеевич».

Эти произведения посвящены событиям, которые связаны с коллективизацией деревни, и они, несомненно, автобиографичны, как, впрочем, и большинство других его стихов.

Думаешь, сразу нас повстречала
Хлебом-солью окрестность? Нет!
Как худославили нас сначала!
Сколько частушек про нас летало
На весь Мелединовский сельсовет!

Думаешь, честных и накаленных
Достаточно было наших речей?
Если мужьям было легче, жены
Висли на шеях у лошадей.
Всего не расскажешь, что здесь случалось,
Но правда наша не колебалась.
И мы не знали кривых путей.

Быть может, спасибо нам скажут после…

Соотнесем эти строчки с тем, что пишет Анфиса Михайловна:

«Помню, Ваня приезжал в деревню с уполномоченным по организации колхозов. Проводили крестьянские сходки. Мама у нас не хотела идти в колхоз. Отец, наоборот, одним из первых записался, отвел в колхоз лошадь, отдал семена. Мама очень ругала и папу, и Ваню: „Один приехал и суется не в свое дело, а другой первый записывается и все отдает в колхоз“. Но в колхозе стало нам легче жить…»

Совершенно очевидно, что процитированные стихи были рождены самой жизнью. Это то, чем жил Рогов. И это тоже летопись дел комсомола.

Иван Рогов был тончайшим лириком. Сыновняя любовь к родным местам, нежность первой любви, восторг, я бы сказал, ликование от встреч с друзьями, печаль о том, что близко сердцу и — вдруг! утрачено, — все это передано в стихах с такой далекой от «книжной учености» непосредственностью и с такой искренностью, что читая их невольно «примеряешь» многое из всего прочувствованного поэтом к самому себе. И кажется, что это написано не в 30-е годы, а сегодня…

Главное и самое сильное в творчестве Рогова — его армейские стихи.

25 июня 1937 года Иван Рогов писал мне с погранзаставы:

«Костя! Сегодня вечер из таких, в которые некуда себя деть, встают образы прежних друзей, и хочется написать что-нибудь им. Вот я и пишу тебе.

Я, кажется, ни разу не писал о здешних ландшафтах. Местность здесь не совсем уютная. Леса и болота. Все время глаз упирается в лес. Зори здесь гораздо тусклее, чем в Горьком. Я соскучился по тем зорям. Но зато здесь почему-то исступленно поют птицы!..

Западные границы делаются более беспокойными. Банд пока нет, но выдрессированные шпионы, и террористы поодиночке и по двое ходят часто. Вооружены русскими револьверами и немецкими гранатами.

Но, если уж похвастаться, мы тоже получили надлежащую выучку, чтобы их обезвреживать. А стреляют в упор, сукины дети! Но не попадают — страх не дает».

Я читаю это и вспоминаю поэму Рогова «Метель», вспоминаю его стихи: «Теперь мне рассказать вам надо…», «Моя песня Марии Казаковой», «Ненависть»…

Иван Рогов поведал в этих произведениях о том, что пережил. Они не плод его фантазии, а сама действительность тех лет, тревожная действительность сгущавшейся возле наших границ военной угрозы.

Вот как он описывает врага, перешедшего границу:

Светало. Дымились травы.
Кустарник в тумане плыл.
Его принесли к заставе.
Лежал он и воду пил.