множества людей:
«Молодец, Джон! Держись, Джон! Ты им покажешь. Давай, давай, Джон. Не останавливайся».
«Я не могу. Не могу».
«Ты можешь, Джон. Вниз далеко, а вверх уже близко».
«Это невозможно».
«Шарик летит. За шариком, Джон. Вперед. Борись за него. За ним, за ним, Джон!»
И он боролся, чтобы удержать это мгновение, сохранить это чувство. И его приветствовали тысячи.
Цепляясь ногтями, срываясь, раскачиваясь, как безумным, он карабкался вверх и вверх и вдруг почувствовал, что плачет. Никогда в жизни он так не рыдал. «От радости плачут только женщины и девчонки» — так обычно говорят. Но это неверно. Мальчишки тоже плачут: он сидел на ветке!
Слезы мешали ему смотреть, он не мог думать, не мог рассуждать, не мог ни заглянуть вперед, ни оглянуться назад. Но он знал, что победил. Он это сделал!
«Привет, птицы! Привет, облака! Привет, мистер Солнце! Вот и я. Вот я здесь!»
ГЛАВА 9
«Эй вы там!»
Каким бездонным было небо, все в розовых отсветах, и так близко от него. Вверх неслась его песнь:
«Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
Йо-хо-хо, и бутылка рома!..»
Земля далеко внизу, и пусть все печали и страдания останутся там.
Он рванул за шнурки, и кеды полетели вниз. Они лежали на траве, как коконы, из которых только что вылетели молодые яркокрылые бабочки.
Он стянул мокрые от пережитого страха носки, и они тоже полетели вниз и лежали там, скомканные, как свидетели горестей и страданий, побежденных радостью.
— «Всем, всем привет!» — распевал он во все горло.
Ползком, все вверх и вверх по суку, он добрался до следующей ветки и, подтянувшись, оказался на ней. Продвинулся еще и оседлал ее, как всадник, сцепив под собой ноги. «Эй вы там! Вот я где — на дереве». Каждая клеточка его тела ликовала: «Йо-хо-хо! Йо-хо-хо!»
И снова выше. Он отламывал кусочки коры и швырял их сквозь листву, и они падали с шумом водопада. Между зубами у него торчал молодой, зеленый побег, он жевал его и высасывал сок. Это был нектар. Слаще меда. Небесный нектар. Он погладил ветвь: «У-у-у, хорошая моя». Он пел и не замечал, что на небе уже не было солнца, что птицы улетели и что над ним нависли тяжелые, серые тучи. Первые брызги дождя упали на поднятое вверх лицо. Какое великолепие! Он воспринял их восторженно, как миро для помазания королей на царство. «Я король, а все внизу — грязные негодяи».
Он продвигался вперед, нащупывая путь вытянутыми руками, подтягивался, поднимался все выше. И это был уже не маленький инвалид с церебральным параличом, а тот мальчик с горячей красной кровью, которого все в нем пытались задушить, говоря, что его нет. «Йо-хо-хо!»
Он был орлом. Альпинистом. Покорителем Эвереста. Волосы у него промокли от дождя.
«Ты меня видишь, Мейми ван Сенден? Эй, Мейми! Видишь меня, Гарри Хитчман? Привет, Перси Маллен! Кто теперь на верхушке мачты?»
Он — кровельщик с железными нервами.
«Ты меня видишь, мама? Ты меня видишь, папа? Вы меня видите, тетя Ви? Плевал я на ваше горячее пиво, которым вы хотите меня укрепить. Плевать мне на вас, мистер Роберт Маклеод. Чтобы потом зашить, вы готовы парня разрезать».
Он — обезьяна, раскачивающаяся на хвосте.
«Плевать мне на тебя, Сисси Парслоу, прячешься сейчас от дождя под крышей своего дома. Вы видите меня, мистер, говоривший о шарике? Я хотел залезть на вершину дерева, и вот я здесь. Привет, Мейн-стрит! Привет, мистер Мясник. Привет, мистер Булочник. Привет, дождь. Я иду вверх, чтобы ты пршел вниз».
Он продолжал петь:
«Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
Йо-хо-хо, и бутылка рому!..»
Он принял позу, поднял руку и провозгласил всему миру: «Можешь играть со своими собаками, Перси Маллен». Потом добавил: «Можешь забивать свои мячи, Гарри Хитчман». И завершил резко: «А ты, Сисси Парслоу, не суй свой нос не в свое дело, а то фингал заработаешь».
В порыве чувств он прижимался лицом к ветке, обнимая ее, как лучшего друга. «Ты всегда будешь моим деревом. Я убью того, кто посмеет тебя срубить».
Он был на высоте пятнадцати метров. До земли было далеко-далеко. Он уже не видел лестницу, не видел на лужайке оставшихся от нее следов. Он видел только листву, и ветки, и блестящие от дождя мокрые крыши домов. Только то, что было в воздухе: телевизионные антенны, электрические и телефонные провода, трубы, фонари на столбах и дождь. «Здорово! Здорово! Пусть идет дождь. Что мне до того».
Он управляет парусником, а на море бушует буря. Он стоит на носу судна и кричит: «Эй ты, ветер!»
Люди на Мейн-стрит прятались от дождя под навесами магазинов. «Эй вы там!»
Гарри Хитчман промчался на велосипеде к дому. «Эй, Гарри!»
Он хотел, чтобы о нем узнали, но никто не слышал. (Они бы стали говорить: «Кто это там на дереве? Уж не мальчишка ли Самнеров? Да нет, конечно. Джон Клемент Самнер только в игрушки играет. Это, наверно, Перси, младший из Малленов».)
«Эй, вы! Неужели никто меня не слышит? Эй, мистер Бакалейщик! Эй, мистер Мясник!»
Но никто не слышал и никто не видел.
В пятницу в школе будут обсуждать, кто что делал в дни, когда не было занятий. «Перси Маллен, что ты делал?»
«Вырыл целую дюжину ям, мисс».
«Гарри Хитчман, что ты делал?»
«Забил дюжину мячей, мисс».
«Джон Самнер, что делал ты?»
«Залез на эвкалипт, мисс».
«Мы говорим только правду, Джон Самнер».
«Но я действительно забрался, мисс. Сам забрался вверх на пятнадцать метров и под дождем».
«Ты меня огорчаешь, Джон Самнер. Я тебя считала правдивым мальчиком. Я спрашиваю снова и жду честного ответа».
Ну как они поверят, если никто не видел и никто не слышал.
«Я занимался своей работой о сырах, мисс. Склеивал модель. Читал. Сидел на окне и смотрел на дождь».
«Ну, конечно, Джон. Сразу бы так и сказал. Зачем лгать?»
Неужели до этого дойдет? Неужели ему придется лгать и все вверх ногами переворачивать, потому что никто не поверит в правду?
«Э-э-ге-е-е-гей! Э-э-ге-е-е-гей! Э-э-ге-е-е-гей!» Голос его звучал пронзительно, он командовал, требовал.
«Я, Джон Самнер, сижу на вершине эвкалипта. Оглохли вы все на Мейн-стрит, что ли? Вы должны меня увидеть. Должны услышать».
Но они все еще стояли под навесами со своими сумками, детскими колясками и велосипедами, нетерпеливо поглядывая на затянувшую небо серость и струившиеся потоки дождя.
«Эй, Сисси Парслоу! Промой глаза, это я. Подо мной пятнадцать метров, а может, и все тридцать. Не
