— Что значит «резонанс»? — спросил Калликлис.
— Что-то наподобие пастиччио.[56]
И он прочел, как читают газету:
— Браво! Превосходно! — воскликнула Саломея.
— Ты все испортила. А жаль — такие рифмы! — сказал Калликлис.
— Если бы Вы не враждовали со мной, я посвятил бы это Вам, госпожа Сфинга, — сказал Николас. — Вы обратили внимание, как это отображает греческую среду?
— Греческая среда меня не интересует, оставь ее себе. Вещи, которыми я восхищаюсь, — не местные, — сказала Сфинга и, повернувшись к Калликлису, добавила: — В автобусах, где наслаждается красноречивый господин Николас, я делаю наблюдения.
— Ну, и каков же вывод? — спросил Нондас.
— Вывод? Что все корчат из себя шутов гороховых.
— О! — воскликнул Калликлис. — Очень прошу тебя, Сфинга, не начинай снова, пожалуйста. Ну и пусть корчат из себя шутов гороховых. Завтра пусть корчат из себя хоть орангутангов, если тебе угодно, но сегодня… При этой луне… — он взглянул на Стратиса. — Сегодня мне хочется слушать стихи. Прочти что- нибудь из своих.
— Я не пишу стихов, — испуганно ответил Стратис.
— Да! Да! Прочти! — закричали все, кроме Сфинги.
— Теперь я комментирую «Одиссею».
— Прочти что-нибудь из этого, — сказал Нондас.
— Но комментарии — не стихи.
— Что-нибудь из этого! Из этого! — закричали все, кроме Сфинги.
— Ну вот, — сказал Стратис, чтобы выйти из неловкого положения, — комментарий к месту, где Гомер называет остров Калипсо «пупом моря» — aphalos tes thalasses.
— Я думала, что вкус у Гомера был лучше, — сказала Сфинга.
— A! Omphalos! Это совсем другое дело, — сказала Сфинга.
— Конечно, — ответил Стратис. — А вот мой комментарий. Повторяю, что речь идет о замечаниях сугубо личных.
Наступило холодное молчание.
— Ледяная Сфинга, — пробормотал Николас.
— Я ведь предупреждал, — сказал Стратис с облегчением.
Калликлис пробормотал:
— М-да! Все это прекрасно, Стратис, только конец получился дохлый. Неужели ты не нашел ничего более подходящего? Например, «дыма змеескользящего»?
— Согласен, — сказал Стратис, — однако мне не нравится обыкновение, чтобы конец был делу венец.
— А я бы написала:
— И об этом я тоже думал, но испугался, как бы не спутали с
— Это еще что такое? — резко спросила Сфинга.
— То, что называется также
Послышался смех. Смеялась Лала.
— Какая отвратная ругань! — воскликнула Сфинга. — Особенно в таком месте.
— Богатые рифмы очаровывают меня, — сказал Калликлис. — Стихи Николаса потрясающи: такие короткие, и столько двойных рифм!
— Только зачем комментировать «Одиссею»? — спросил серьезно Нондас. — Ты бы добился гораздо большего, если бы последовал примеру кого-нибудь из александрийцев, как сделал Кавафис.[59] Нам, декадентам, более сродни эпохи упадка.
— Я не занимался Кавафисом более глубоко и еще не уяснил, как я сам отношусь к эпохам упадка, — ответил Стратис. — Возможно, я выбрал Гомера потому, что он не ломает себе голову над тем, чтобы напоминать мне Афины. Афины делают меня неумелым. А кроме того, иногда мне кажется, что стихи его — это стихи беженца.
— Примитивные беженцы, — сказал Калликлис.
— И этого я не знаю: что такое «примитивные».
— Если ты не знаешь даже таких элементарных вещей, зачем тогда пытаешься писать? — изрекла Сфинга.
— Чтобы узнать, — ответил Стратис.
— Боже мой! Неужели ты думаешь, что эти стишки научат тебя чему-то? Поэзия — это подъем, проекция, пламенный лиризм.
— Лиризм — заметил Николас, — есть эволюция междометия.
— Ты смешон, — бросила ему Сфинга.
Стратис почувствовал себя так, будто его заперли в каком-то пространном лабиринте, где он неистово бился о мрачные стены.
— Я понял, — сказал он. — Вам не нравится мое отношение к Гомеру. Возможно, очень короткие и строгие стихи тоже встретят Ваше неприятие. Я пытался писать и по-другому.
И он принялся читать:
