Дхарама Сингха часть земли досталась по наследству. Но отец Джагсира и сам Джагсир так рьяно, вкладывая всю душу, на ней трудились, что к концу жизни хозяин вдвое расширил свои владения. Никогда не забудет Джагсир, как его отца позвали к смертному ложу отца Дхарама Сингха.
— Дхармиа[3], — обратился к сыну умирающий, — Отныне считай, что мой издольщик — это я сам. Если ты его обидишь, покоя мне не будет на том свете, гореть мне тогда в аду. Всем своим добром обязан ты издольщику — он поливал своим потом нашу землю, он рисковал жизнью, расплющивая головы кишащим там змеям. Без него быть бы мне водоносом... Хоть и разные у нас семьи, по сути дела в этом последнем рождении мы с ним кровные братья. То, что он увидел свет под другой крышей, — чистая случайность.
Горько стеная, отец Джагсира омыл слезами ноги умирающего. И тут, на глазах у всей семьи, отец Дхарама Сингха знаком велел своему издольщику сесть на край постели и уже холодеющими руками потянулся обнять его...
Дхарам Сингх не нарушил отцовской воли; сам выдал замуж дочерей издольщика, сам нес бремя расходов его семьи. И ни разу не попрекнул отца Джагсира, когда тот одряхлел и не мог уже работать по- прежнему.
А потом наступил черед и для отца Джагсира. В тот день он позвал к себе Дхарама Сингха. Соединив его руку с рукой сына, отец Джагсира сказал:
— Вот так, Дхарам Сиан! Когда-то твой отец в предсмертный свой час вложил мою руку в твою. А ныне я прошу тебя принять руку моего сына — и ухожу... Теперь — как тебе совесть подскажет... Сделай его своим братом, будь ему хранителем...
Волю отца Джагсира Дхарам Сингх тоже исполнил. Он никогда не смотрел на Джагсира только как на издольщика. И хотя теперь, постарев, он все больше отходил от дел, передавая их Бханте, Джагсира он не оставлял. Не раз уже Бханта ударялся в споры с отцом, намереваясь отобрать у Джагсира его четыре вигхи, однако Дхарам Сингх твердо стоял на своем:
— Ты, сынок, не забудь: мы не знаем, чей хлеб едим. Кипятком пожара не устроишь. На таких умников, как ты, бог с небес глядит, и ты ведь не знаешь, что он о вас думает. Спесь пучит, а смирение возносит. Что посеешь, то и пожнешь.
Бханту бесили эти нравоучения. Люди душатся из-за пайсы, а его отец отвалил какому-то издольщику четыре вигхи земли! Здоровые, сильные парни не гнушаются ничем, лезут в любую кабалу, лишь бы их взяли в долю, а отец его отдает этому змею, этому выжиге четвертую часть урожая!
Обо всем этом думал и передумывал Джагсир, пока добирался до своего поля. Теперь же, оставив быков на меже возле дороги, он направился к дереву тахли, под которым стоял сложенный из камня поминальный столбик — мархи. Джагсир достал из кошеля несколько зерен риса и комок патоки и, возложив свою жертву на мархи, склонился перед ним. Когда лоб Джагсира коснулся каменной кладки, в ушах его вдруг зазвучал ровный голос отца: «Поставь мне под этим тахли поминальный столб и всегда заботься о моем дереве».
Из-за этого поминального столба и тахли Джагсиру житья не было от Бханты. Разве природный землевладелец, сын землевладельца, может терпеть на своем поле мархи какого-то издольщика? Только Дхарам Сингх и спасал.
Джагсир поднял голову и взглянул на тахли. Кажется, с прошлого года оно разрослось чуть ли не вдвое! Он встал, погладил листья на одной из нижних веток и вдруг почувствовал, что от их нежного прикосновения тело его стало легким, почти невесомым. Одним взглядом охватил он все дерево, со всеми его ветвями, и в них при неярком лунном свете ему представилось лицо отца. Долго простоял Джагсир, не отрывая взора от тахли...
Потом спохватился: время не ждет! Торопливо подошел к быкам, затянул потуже ярем, огладил бычьи спины и принялся за пахоту. Поскольку борозды сильно заросли, вначале пахал не очень глубоко, но потом сообразил, что Бханта, пожалуй, не даст быков для повторной пропашки, и начал изо всех сил налегать на поручни плуга. Быков он всегда уважал и теперь, понимая, что задал им нелегкую работу, решил подбодрить животных:
— Ведь это же земля, мои львы, только земля! А вам и камень расколоть ничего не стоит!
Этих двух быков Джагсир сам вырастил и вскормил. С разрешения хозяина каждый день оставлял для них невыдоенными два соска на вымени их родительницы. Видя, с каким рвением выхаживает он телят, Дханно, жена Дхарама Сингха, не перечила ему.
Быки пошли живее, лемех плуга яростно вгрызался в землю, как пила, резал корни сорняков. Треск стеблей кхаббала веселил сердце Джагсира.
— Молодцы, мои львы! — крикнул он, и быки еще прибавили шагу.
Тридцать лет отец Джагсира пахал это поле. Тридцать лет поливал его своим потом. И сегодня, начиная пахоту, Джагсир ощутил в запахе, идущем от земли, примесь мускуса. Много полей вспахал за свою жизнь Джагсир, но ни одно из них не пахло так, как это.
Он работал и вспоминал, как относился к своей земле отец. Снятый с нее урожай он никогда не возил на рынок. Это зерно предназначалось лишь на еду и на семена. Какова бы ни была нужда, он не продавал ни горсти. Нанди не раз напускалась на мужа, бранила за блажь, но он упорствовал:
— Глупая! Подумай, разве благочестивый человек продаст кому-нибудь своего сына? — серьезно спрашивал он.
— Мозги у тебя отшибло! — еще больше распалялась Нанди. — Сын — одно дело, зерно — другое.
— А разве свое, домашнее зерно, не то же, что свое дитя? Вот и выходит, что ты ерунду болтаешь. Поразмысли-ка хорошенько!
Однако размышлять умел только отец Джагсира. Мать же не раз потихоньку от домашних продавала это зерно за деньги, меняла на товары в лавке. Джагсир, пока был несмышленым мальчишкой, не мог уразуметь сути этих споров, однако рассуждения отца ему чем-то нравились. Когда же он вырос, то стал жить по заветам отца и до сих пор не продал ни зернышка с этого поля.
Джагсир вспахал уже половину борозды, а на соседних полях все было по-прежнему пусто и немо. Он остановил упряжку, провел ладонью по холодным бычьим спинам, потом достал из-под тахли завернутую в край мукки[4] патоку, протянул по большому комку быкам и долго стоял возле животных, пока они облизывали ему пальцы. Быки лизали руки Джагсира, и в груди у него разливалось что-то теплое... Но вот он снова взялся за поручни плуга и двинул упряжку вперед, подбадривая быков:
— Живее, живее, мои львы! Пока солнце не поднялось высоко, мы с вами вспашем половину поля!
К тому времени, как показалось солнце, через поле протянулись уже две свежие борозды. Когда теплые лучи упали на спину Белого, Джагсир вдруг увидел, что она сверкает, будто золотая прошивка. Никогда еще бычья спина не виделась ему такой красивой. Он остановил упряжку, залюбовался спиной Белого, потом стал ласкать его, машинально глядя на дорогу, ведущую к деревне, и будто что-то вспоминая. Но вот взгляд его стал более пристальным. Вначале Джагсир ничего не мог разобрать, потом приметил на дороге крошечную сгорбленную фигуру матери. Опираясь на клюку, она семенила по обочине дороги. Тогда Джагсир оставил упряжку на борозде, а сам уселся под тахли. Нанди торопливо ковыляла к полю. Казалось, в ее маленьком теле клокочет бурное пламя. По мере того как она приближалась, Джагсир все явственнее различал каждую черточку ее лица. Сколько уж лет в праздничный день пахоты подмечал он на лице матери эту улыбку! В солнечном сиянии бесчисленные морщинки на ее лбу уподобились затейливым золотым украшениям, белые волосы сверкали, будто серебряные струны. Джагсиру почудилось, что перед ним не Нанди, а Лунная Мать, та самая Лунная Мать, что пряла свою пряжу, — чеканное изображение на серебряном блюдце, виденное им давным-давно, в далеком детстве...
— Еле добралась... Совсем дышать нечем... — бормотала себе под нос Нанди, подходя тем временем к тахли. — О, враг мой, муж мой! Хоть бы ты поскорей призвал меня к себе!..
В ответ на эти сетования Джагсир только усмехнулся. Он поднялся с земли, чтобы снять с головы матери решето с едой, принял от нее кувшин сырого молока. Навалившись на свою клюку, Нанди пыталась распрямить спину. От боли морщины на ее лице стали глубже, из глаз полились слезы. Одной рукой она вцепилась в палку, другую уперла себе в поясницу и все никак не могла выпрямиться.
