развертывает одеяло, чтоб
освободить Дитя от всей одежды,
и вот усаживает его
на край стола, натертого до лоска,
и постепенно, вслед за одеялом
развязывает рубашонку, вслед
за рубашонкой – чепчик. Догола
Дитя раздето, ножками болтает,
их свесив со стола. А между тем
отец уж наливает из-под крана
воды холодной в ванну. Приподняв
ребенка, мать его сажает в воду,
нагретую до двадцати восьми.
Телесно-розоватый, пухлый, в складках
упругой кожи, в бархатном пушке, –
на взгляд, бескостный, – шумный и безбровый,
еще бесполый и почти немой, –
он произносит не слова, а звуки, –
барахтается ребенок в ванне
и громко ссорится с водой, когда
та забивается в открытый рот,
в глаза и уши. Волей иль неволей,
он запросто знакомится с водой.
Сначала – драка. Сжавши кулачки,
Дитя колотит воду, чтоб «бобо»
ей сделать, шлепает ее ручонкой,
но безуспешно. Ей – не больно, нет:
она все так же или горяча
иль холодна. И уж Дитя готово
бежать из ванны, делая толчок
неловкими ножонками, вопя,
захлебываясь плачем и водою.
То опуская, чтобы окунуть
ребенка с головою, то опять
приподнимая, мать стоит над ванной
с довольною улыбкой, и мел
ее платка закрашивает щеки,
широкое и белое лицо
с неразличимыми чертами. Так
она стоит безмолвно, только руки
мелькают словно крылья. Вся она –
в своих руках, округлых, добрых, теплых,
по локоть обнаженных. Пальцы рук
как бы ласкаются в прикосновеньях
к ребенку, к шелковистой коже. Вот
она берет резиновую губку,
оранжевое мыло и, пройдясь
намыленною губкой по затылку
Дитяти, по спине и по груди,
все покрывает розовое тело
клоками пены.
Тихое Дитя
в запенившейся, взмыленной воде
сидит по шею, круглой головой
высовываясь из воды, как в шапке
из белой пены. Как тепло ему!
Теперь вода с ним подружилась и
не кажется холодной иль горячей:
она как раз мягка, тепла. А мать
так ласково касается руками
его спины, его затылка, что
приятней не бывает ощущений,
чем это. Ах, как хорошо сполна,
всем телом познавать такие вещи,
как гладкое касание воды,
шершавость материнских рук и мыло,
щекочущею бархатною пеной
скрывающее тело! А в окно,
сквозь форточку сырой волнистый шум
сочится: хлещет дождь, скользя с куста
на куст, задерживаясь на листьях,
и ночь стучит столбами ветра, капель
и веток по скелету рамы. Мать
прислушивается невольно к шуму,
отец приглядывается к ребенку,
который тоже что-то услыхал.
Уж к девяти идет землевращенье.
Дождь, осень. Дом – песчинкою земли,
а комната – пылинкой, и пылинка,
в борьбе за жизнь, в рассерженную ночь
сияет электрическою искрой,
потрескивая. В комнате Дитя,
безбровое и лысое созданье,
прислушивается к чему-то. Дождь
стучится в раму. Может быть, к дождю
прислушивается Дитя? Иль к сердцу,
к пылающему сердцебиенью,
что гонит кровь от головы до ног,
живым теплом напитывая тело
и сообщая рост ему. И жизнь.
С каким вниманьем, с гордостью какою,
с какой любовью смотрят на него
родители! Посасывая палец,
виновник войн, та цель, во имя чье
сражаются оружием и словом, –
