— Может, другую какую на примете имеешь?
Откуда им тут быть, другим-то? Хотя рулевой Митька Савин и похваляется, что их у него «навалом», по Иван Степанович знает, что это просто треп, а ночует Митька не у баб, а у своих дружков на старом прокопченном буксире, прозванном «Вышибалой» за то, что главная обязанность буксира — выводить из гавани большие корабли.
2
Вот и сейчас, проснувшись, Карцов первым делом посмотрел на верхнюю койку у левого борта. Она была пуста, — значит, Митька не приходил. На «Вышибале», конечно, потеплее, а здесь за ночь все тепло выдуло, ветер, похоже, разгулялся не на шутку. Вон как скрипят шпангоуты. Да и поясница у Ивана Степановича разнылась, а это верный признак шторма. «Оба мы с тобой, брат, пенсионеры, — мысленно заговорил с катером Иван Степанович. — Однако тебя, как и меня, на слом, пожалуй, рановато отдавать, еще пригодимся. Оно конечно, не те уж мы с тобой, что раньше были. Мы теперь вспомогательный флот. А все же флот, без флота нам с тобой жить незачем…»
Что и говорить, катеришко совсем старенький, а вот жаль его. Пустят на металлолом, на том и кончится его служба. Когда на слом уходят большие корабли, их имена присваиваются новым. Вот и «Стремительный» унаследовал свое название от старого заслуженного эскадренного миноносца. А катер даже названия не имеет, только бортовой номер — РК-72, что значит — рейдовый катер, семьдесят второй в серии ему подобных.
Обидно, что вот так уходят из жизни малые корабли. «Лет через десять никто о нем и не вспомнит. Разве что Сашок», — Карцов покосился на нижнюю койку.
На нижней койке по левому борту спит моторист Сашка Куклев. Он и во сне остается румяным, как свежее анисовое яблоко. По-детски припухлые губы полуоткрыты, в них застряла улыбка. Должно быть, снится что-то хорошее. Сашке всегда снятся хорошие сны, и он любит рассказывать о них. А вот Ивану Степановичу сны почти никогда не снятся — привык за многие годы службы спать мало, но крепко.
Жаль Сашку будить, а придется. Сегодня им предстоит везти продукты в Заячью губу, а оттуда надо заскочить в губу Узкую за почтой, потом в Длинную губу за главным механиком, который там уже третий день кукует. Действительно, «губ тут много, а целовать некого» — этот известный северный каламбур наводит Карцова на воспоминания о Елене Васильевне, о предложении Шелехова, о разговоре с ним. «Может, и в самом деле пора на берег перебираться? А то в один прекрасный день околеешь тут». Он обводит взглядом тесный кубрик, замечает, что краска на подволоке опять потрескалась, что медные поручни на трапе не надраены и покрылись зеленью, что барашек иллюминатора завернут неплотно, оттого и ветер гуляет по кубрику. «Это все Сашка закаляется», — сердито думает он и опять смотрит на Куклева. А тот себе улыбается во сне. В его годы и Карцову любой мороз нипочем был.
Два маленьких блюдца-иллюминатора — по одному с каждого борта — едва процеживают в кубрик тусклый полярный рассвет. Угадать по нему, сколько теперь времени, невозможно, однако Карцов может с точностью до пяти минут сказать, что сейчас половина седьмого. Вот уже почти тридцать лет он просыпается в одно время, независимо от того, когда ложится спать. И конечно, не приучен нежиться в постели.
Он встал, быстро оделся и по крутому трапу поднялся из кубрика в рубку. Дверь долго не поддавалась — ночью пронесся снежный заряд, и на верхней палубе возле рубки намело большой сугроб.
На кораблях еще не выключили якорные огни, их многоточия густо рассыпаны по серой акватории гавани. С сигнального поста что-то пишут прожектором, слышно, как хлопают жалюзи. Еще слышно, как шипит пар, всхлипывает в шпигатах вода, тонко завывает в снастях ветер. Вот где-то в стальном чреве крейсера звонко пропела трель боцманской дудки, кто-то протяжно крикнул: «Па-а-дъем!» — и, будто вспугнутые этой командой, враз заголосили горны, и вахтенные, как всегда, старались перекричать друг друга.
Привычные звуки просыпающейся гавани вернули Карцову хорошее настроение. Он достал из форпика лопату и принялся сбрасывать за борт еще не слежавшийся снег.
Он уже очистил почти всю палубу, когда наверх в одних трусах и тапочках выскочил Сашка.
— Дядь Вань, почему не разбудили? — с упреком протянул он. — Я бы сам очистил.
— Без сопливых обойдемся, — сердито буркнул Карцов, продолжая орудовать лопатой. Он сердился не на то, что Сашка опять проспал, а на то, что вот так к нему обращается: «Дядя Ваня». Конечно, Иван Степанович не требует, чтобы его называли как раньше: «товарищ мичман». По катер, какой ни на есть, все-таки корабль, а Карцов на нем — старший, и обращаться надо как положено. Вообще говоря, Карцов и сам не знал, как теперь положено к нему обращаться, но считал, что хотя бы по имени и отчеству.
Однако долго сердиться он не умел и уже через минуту ласково сказал:
— Иди в кубрик, а то застудишься.
— Ничего, я закаленный. — Сашка зачерпнул ладонью снег с рубки, шлепнул его на грудь и начал растирать. Потом взял еще пригоршню, помял и кинул комок в воду. — Смотрите, плавает, а не тает.
— Вода студеная, вот и не тает.
— А я могу нырнуть в такую воду и даже не чихну после этого. Хотите?
— А ну ныряй в кубрик! — сказал Карцов. — И чтобы через полчаса завтрак был готов.
— Ладно. — Сашка нехотя полез в рубку.
Карцов проводил его взглядом и вздохнул. Никак он не может привыкнуть к этим штатским разговорам. Он не дает ребятам особенно вольничать, но и старается «не зажимать», хотя и не по душе ему эти ленивые «ладно» вместо привычного и бодрого флотского «есть!».
На кораблях началась физзарядка. Кто-то в мегафон покрикивал: «Жив-вей! Ать-два, ать-два!» На крейсере обычно зарядку делают под музыку, а сегодня что-то не слышно, наверное, оркестранты проспали, вчера они давали концерт в Доме офицеров. Нет, вот и оркестр заиграл марш, на других кораблях тоже подлаживаются под него.
Карцов отыскал взглядом «Стремительный» и оглядел его стройный корпус медленно и придирчиво, как делал многие годы. Но теперь ему показалось, что там все не так, как надо. К празднику корабль красили, и кто-то густо взял краски, пустил возле самого трапа «коровий язык». В другом бы месте это не заметили, а возле трапа придется перекрашивать, потому что тут на глаза начальству этот «язык» лезет.
На полубаке леера, пожалуй, слабовато натянуты. Им и полагается иметь слабину, но не такую большую, а то болтаются, как бельевые веревки. «Заведование Барохвостова», — вспоминает Карцов.
Беда с этим Барохвостовым. Служит по третьему году, а нет-нет да что-нибудь и недосмотрит. И все по причине своего увлечения. Мастер он всякие штучки выпиливать и вытачивать, все свободное время убивает на это. Конечно, вреда от этого никому нет, наоборот, даже полезно и приятно, а только служба есть служба, надо прежде всего свои обязанности хорошо выполнять. А то вон вчера Варохвостов опять номер отмочил: плохо закрепил штормтрап, и флагманскому минеру пришлось выкупаться. Из-за этого командир всю боцманскую команду оставил на две недели без берега. Погорячился, конечно, вся-то команда тут ни при чем!..
«Надо сказать ему об этом», — подумал Карцов. Но как скажешь? Командир есть командир, его приказания не подлежат обсуждению. И хотя капитан 3 ранга Гвоздев чуть не вдвое моложе Карцова и сам когда-то служил у него матросом, но сейчас он командир корабля.
За двадцать девять лет службы у Карцова были разные командиры. И хорошие, и плохие, и просто средненькие. Их могли любить, уважать или, наоборот, не уважать, но им всегда беспрекословно подчинялись. Иначе и невозможно, без этого немыслима военная служба вообще, а тем более на корабле. Тут не до дискуссий, обстановка порой требует мгновенного принятия командиром решения, и малейшее промедление в исполнении его воли может стоить жизни не одному человеку, а всему экипажу.
И хотя сейчас Карцов уже не служит на «Стремительном» и формально не подчиняется Гвоздеву, годами воспитанное чувство беспрекословного повиновения командиру осталось на всю жизнь, и Карпов решил: «Ладно, о том, что он поступил неверно, пусть ему скажет начальство, которое повыше его».
