Может быть, она, в свою очередь, мне тоже что-нибудь расскажет?
– Я провожу эксперимент,- сказала она.
Так она и сказала: «Провожу эксперимент».
– А ты уверена, что потом сможешь приходить вовремя?
На этот вопрос она ответила отрицательно.
Если бы она что-нибудь пообещала, я бы ей не поверил и продолжение было бы невозможно. Но она сказала правду, так что я попытался все объяснить.
Первое, что я постарался объяснить ей, касалось пения псалмов по утрам. Речь шла о законе, который открыла Карин Эре.
Обычно Карин Эре ничего не говорила, она вместе со всеми начинала псалом, а потом ходила по рядам, слушая, кто поет чисто, а кто фальшивит, и так определяла, кто будет петь в хоре, кто нет, а кто под вопросом. Но, слушая, она иногда одновременно что-то произносила, и то, что она говорила, часто оказывалось очень важным, это были какие-то глубокие истины, как, например, закон о золотом сечении.
Однажды, расхаживая таким образом по рядам, она сказала, что начало музыкального произведения – если только это умное и правильное произведение – в сжатом виде уже обязательно содержит в себе весь его смысл и дальнейшее развитие.
Так же и с утренним пением. В сжатом виде оно заключало в себе оставшуюся часть дня. Время, которое еще придется провести в школе. Возможно, и всю оставшуюся жизнь.
Вот почему я и начал с этого, но сначала ничего не получалось. Казалось немыслимым, что она когда-либо сможет понять, ведь она девочка, и главное – она всегда училась здесь и считала время само собой разумеющимся.
И тут прозвенел звонок.
У нее не было наручных часов, этого нельзя было не заметить. Но важнее всего было не это. Важнее всего было то, что она не слышала, как звенит звонок.
Для меня он прозвучал неожиданно, но я его услышал.
Она же не обратила на него внимания. И это оттого, что слушала меня. Значит, ей не были заранее известны все ответы.
Тогда я рассказал об утреннем пении псалмов и о страхе. А время шло, и опасность, что нас обнаружат, возрастала.
3
Частная школа Биля была вознаграждением после третьей попытки изнасилования – притом что не я, а меня хотели изнасиловать.
Тогда я учился в королевском воспитательном доме на Страндвайен, 109, также называвшемся приютом Торупа, но ученики прозвали его «Сухой коркой».
Поскольку совершивший эту попытку Вальсанг был одним из учителей школы и поскольку во всей этой истории оставалось еще много невыясненных обстоятельств, то руководство школы было очень обеспокоено случившимся, и я решил немного надавить на них.
К этому моменту я понял, что оставаться там больше нельзя. Оскар Хумлум, мой единственный друг, спасший меня в телефонной будке, был тоже из детдома и провел там на год больше меня; он смог выжить только потому, что на спор ел за деньги все что угодно, ему давали крону за червяка и пять крон за лягушку. Так что было ясно – ничего хорошего нас там не ждет.
В это время у меня возникли первые сложности со временем, и вечером в тот день, когда он меня спас, я пытался объяснить ему, что время в школе закручивается вниз по спирали. Поскольку мы оба были свидетелями в этом деле, нам, чтоб оттуда выбраться, надо было попробовать заключить с ними сделку.
Казалось, он не слышит меня, он мечтал о том, чтобы стать поваром на пароме, который ходит в Швецию. Я подумал, что, может быть, он надеется в ближайшее время найти место ученика. Он не отвечал мне, лишь качал головой, и позже, в канцелярии, он тоже ничего не говорил, но одним своим присутствием оказывал на них определенное давление. Они пообещали, что попробуют устроить меня в частную школу Биля, которая в последние годы время от времени принимала детдомовских детей с проблемами поведения и общения и была на хорошем счету.
Об этом я рассказал Катарине во время нашего второго разговора в библиотеке, в тот день, когда нас обнаружили и разлучили.
– Я помню, как ты появился,- сказала она.- Ты был совсем маленьким.
Тут я объяснил ей, что, когда меня перевели в пятый класс школы Биля – притом что по возрасту я должен был учиться в шестом,- я весил двадцать три килограмма в одежде и без ботинок. Рост мой тогда был сто двадцать восемь сантиметров, и городской врач уверял всех, что это не врожденный дефект, а объясняется тем, что в «Сухой корке» плохо кормили. К тому же иерархия в той школе была такова, что принятый позже всех, к тому же из детдома, оказывался на самой нижней ступеньке, даже ниже тех, кто жил дома. Таким доставались одни остатки, когда в середине дня подавали горячий обед, и это со временем становилось невыносимо, так как обеденная порция была самой большой и на ней надо было продержаться до утра.
Поэтому в школе Биля я за первый год вырос на двадцать пять сантиметров и набрал семнадцать килограммов. И хотя у меня сильно болели кости и даже иногда поднималась температура, я совсем не жалел об этом.
Она читала вслух письмо, которое держала в руках: «Короткие мгновения, которые длятся вечность». Она попросила меня растолковать ей это.
Почему там было так написано?
Ведь я почти совсем не умел говорить, когда попал в воспитательный дом. В интернате Химмельбьергхус и в тех детских домах, где мне пришлось жить до этого, хватало очень небольшого количества слов.
Первые полгода на уроках не приходилось говорить вообще, потом усваивалась основа. В школе Биля язык окончательно формировался.
Перенимался их язык, язык учителей и школы,- своему было неоткуда взяться. Сначала это воспринималось как освобождение, как выход, как путь. Единственный путь к жизни.
Лишь много позже начинаешь понимать, что место, куда тебя впустили,- это туннель. Из которого тебе никогда уже больше не выбраться.
– «Короткие мгновения, которые длятся вечность». Что он мог иметь в виду? – спросила она.- Тот, кто написал письмо?
А имелось в виду здесь то, что время – это нечто такое, что надо удерживать, и впервые мы проверили это в том месте, где железная дорога на Хорнбек пересекала территорию воспитательного дома.
Открытие, связанное со временем, сделал Оскар Хумлум. Тогда я думал, что это игра, а позже понял, что он болен, что мы оба больны.
Его игра состояла в том, чтобы погружаться в себя.
«Сухая корка» была школой для способных детей, у которых возникли проблемы, потому что они
