место на кладбище, поминки, девятый день, сороковины!
Профессора ужасно раздражали эти троекратные поминки. У нас ведь не помянешь три
раза - не то что православные бабульки-соседки, - учёные коллеги с кашей съедят, прямо на пыльной кафедре. Профессор вздрагивал при мысли, что надо трижды вынимать и прятать посуду.
Он ненавидел обряды за их интеллектуальную мелкотравчатость. Любая конфессиональность должна знать своё место на книжной полке или в ином специально отведённом месте. Извините, наступил двадцать первый век, а центральная антиномия (созданы или произошли?) и в двадцатом страшно утомила профессора своей надуманностью. Кошки скребли по сердцу, пока мотивировал
жанрообразование и не мог не говорить, чем отличаются и предмет, и способ зрения здравомыслящего сочинителя от неверной и туманной, будто задымлённой, оптики верующего. Воля к произведению, практикум авторствования, - всё различно. Честный профессор ежегодно описывал студентам пропасть меж ними, корчась от мучительного отвращения.
Пока малыш подрастал, всё было ещё мило, но после школы, странно укрепившей
несовременные интенции ребёнка, профессор изволил-таки отправить его на экзамены в военное училище. Сам улетел в отпуск, умиляясь собственной храбрости: бросить
в пекло - и улететь! Сын идёт на штурм военного поприща! Хотел героизма? Просим. Провалишься на вступительных и пойдёшь в духовную семинарию. Ха-ха-ха.
Но ребёнок не дошёл до военной комиссии, а свернул и поступил на филфак. Дома он гордо отчитывался перед матерью о прекрасных экзаменах в училище, а потом вернулся отец и, полистав бумаги в родном деканате, обнаружил правду.
Браниться было поздно: конкурс на бесплатное место, самостоятельно выдержанный ребёнком, абсолютно некстати, но оправдывал его, ребёнкино, существование. С
лотерейным конкурсом дети даже не пробуются в автономии, но - взял да и поступил. Дескать, поучи меня, папаня, ещё немного, всего пять лет. Я - твой пост, со всеми моими постами.
- Самое трудное - описывать любовь и смерть. Начните утро, коллеги, с эссе о любви. Лучшие мы напечатаем в студенческой газете.
- Я уже, - проснулся сын. - Вам понравится. Практически ваши мысли. Самая соль.
- Прекрасно. Давайте.
- У вас в портфеле, во внешнем кармане, - пробормотал сын, засыпая.
Аудитория привычно замерла, но профессор послушно вынул мятую бумагу и начал читать с листа.
- Профессору Кутузову от студента Кутузова, - сказал он громко.
Про любовь
…Когда мне подарили её, мне стало светлее, как среди миров, где не надо света, и я спал с ней в мерцании светил. Одной звезды…
Из обрезков, украденных в парикмахерской, склеил я паричок и надевал на неё каждый день, причёсывая по каталогу. Потом перекрасил, и ей стало как-то не очень, и я выбросил парик. Повторяя имя…
Я обнимал её, гладил, шептал на ушко, любил сердцем и пытался напоить молоком.
Жаль, она не ела. Я б и мясца дал. Я ещё не знал жизни, мал был, но всё, что входило в моё бытие, сразу передаривалось ей. Любовь моя была новой, чистой, первой, честной. Все восторги первозданного рая переполняли мою грудь, и по ночам я плакал от счастья, будто с Богом поговорил.
Весна каждый день.
Когда моя любовь позволяла мне взять её за руку, я терял сознание. Не дыша, я легонько сжимал её точёный локоток, будто боялся потерять её доверие, но она была великодушна и никогда не убирала руки, не поднимала меня на смех за мою
дрожь и страсть, а я благодарил её самыми нежными словами, хотя знал их немного, но каждый день стремился узнать всё больше, чтобы нас ничто не могло испугать, отвлечь и чтобы мы были вместе вечно и без посторонних.
Однажды я уснул очень рано, не успев раздеть её, и в смертельном страхе проснулся среди ночи от какой-то новой, наждачно-живодёрной тоски…
Её не было рядом со мной.
Сердце моё остановилось. Я вскочил и тут же рухнул на кровать, как старое подрубленное дерево.
Говорят, это приходит внезапно, как смерть, но я ещё не знал, что такое смерть наяву. А это есть. Это неописуемо и страшно: безысходность, невозвратимость, одиночество.
- А ты потом не встречался с ней?
- Нянька выбросила её. Няньку тут же уволили, а мне купили целый комплект. Все они были кургузые, неполнокровные, разноцветные, как уличные девки, без аромата и смысла. Я ненавидел их и отказывался складывать рядами, чего требовала уже новая нянька, которую звали гувернанткой.
- И ты не выучился складывать?..
- Нет. Без любви я не мог учиться. Особенно рвала меня, просто на куски, маленькая подленькая грязно-красная тварь в самом нижнем ряду. Я оторвал от неё магнитную нахлобучку. Меня ругали. Говорили, что без этой твари всё будет неполным. И ещё говорили, что она такая же, как та! Моя любовь! - и эта размагниченная тварь!.. Я почувствовал, что готов на убийство.
- Бедный мой…
- Да что сказать… Ничего не скажешь.
- Я скульптор. Хочешь, я сделаю тебе такую же?
- Ты дура, а не скульптор. Такую же! Первая любовь не может повториться. Ту, мою, не вернуть уже. Никогда.
- Нарисуй мне её, пожалуйста.
- Нет. Я не могу.
- Попробуй.
- Нет!
- Хочешь, я начну, а ты, если пожелаешь, закончишь?
- Не получится у тебя. Ты женщина.
- Это не имеет значения. Диктуй. Какая у неё была спина?
- Прямая. Аристократическая.
- Ноги?
- Божественные. Одна только вбок чуть-чуть…
- Вот так?
- Да… Да!.. Как ты догадалась?!
- Просто я поняла тебя.
На белоснежно-глянцевом листе посмеивалась, подбоченясь, циклопическая красная буква Я.
- Господи, - вздохнул не подумав профессор, а студенческая братия уже тискала его сына и поздравляла. - Только это не эссе!
Не исправить общее ликование. Студенты понимали: семейное разбирательство; но все любили его сына, как себя, и что ни сотвори этот мерзавец, его ждали мегатонны фимиама, даже если это - не эссе.
Сын поставил цель: доказать отцу, что Бог есть. Любой ценой. Сегодня сын
высокохудожественно и прилюдно обвинил отца в эгоизме. 'Что выкинет завтра?' - с нарастающим ужасом думал профессор, до степени доктора наук осведомлённый, что водить хороводы вокруг индивидуализма можно долго. Но сидеть! ему! в центре плясового круга!.. Нет.
Глава 2
