ли мне от такого положения вещей? Можно ли его изменить? И нужно ли?
Вопросов здесь — бесчисленное множество. Ответы же у каждого свои.
Мои — в этой книге.
О том, что я должна ее написать (а, может быть, и не ее одну!), я знала всегда. Нет, конечно, я не имею в виду свои ранние годы — они протекали в счастливом неведении собственного писательского предназначения. Главным моим деланием в то время было исследование пространства, в которое меня вытолкнуло безжалостное материнское лоно.
И первые же наблюдения, сделанные мною в возрасте примерно трех лет (время проявления начальных сознательных умозаключений), ничего особо радостного об этом пространстве мне не поведали.
Так, я узнала, что в мягкой, изумрудно-зеленой траве, выстилающей обе стороны маленького переулка моего детства с таким же названием — Зеленый, могут скрываться большие ржавые гвозди, куски битого стекла, острые камни, обглоданные собаками говяжьи кости и другие невидимые глазом «сюрпризы», столкновение с которыми неизменно приводило меня, любящую носиться босиком и с оголенным торсом, в кабинет хирурга. Там я истошно вопила, вырываясь из цепких рук в бледных резиновых перчатках, этих ненавистных рук с зажатыми в них скальпелями, пинцетами или специальными ножницами с закругленными концами. Но силы были, как правило, не равны: скручивать и держать меня злобному хирургу помогала…мама. Или папа. Кто-то из них двоих, родимых. С заломленными назад руками я, конечно, не могла уже сопротивляться эффективно, по-настоящему, но, что интересно, никогда не сдавалась. Никогда! Уже на последнем издыхании криком своим я оглашала всю двухэтажную поликлинику номер один, к которой была приписана по месту жительства, и гордо позволяла экзекутору обработать рану на моем колене. Или — зашить шрам на лбу. Или — вскрыть гнойник. После чего, посмеиваясь — здесь что, и вправду подумали, что я чего-то боюсь?! — столь же гордо покидала противно пахнущий, сверкающий мерзкой, противоестественной чистотой кабинет.
Урок? Пожалуйста! Не доверяй безоглядно зовуще-манящей изумрудности, а, решившись сделать шаг, не поленись проверить то пространство, куда ступаешь. Еще один урок? Легко! Родители — не защитники, а первые предатели и проводники врага в собственный стан.
Так же я узнала, что если в чашку с компотом, выпиваемую за полдником на детсадовской веранде, упадет червяк — а их было множество в мелких зеленых яблоках, гроздьями облепивших тяжелые ветки старого плодоносящего дерева на садовом участке — то вытащить этого омерзительного «гостя» будет некому. Древняя, с согбенной спиной, в белом халате с оттопыренными карманами (надо же было куда-то класть большущую пачку «Беломора» и спички, таскаемые за собой по многолетней привычке к курению во всех мыслимых и немыслимых местах) старушка-воспитательница Клавдия Гавриловна не могла, в силу своей ветхости, удержать в маленькой головке с седенькими букольками проблемы тридцати человек, и поэтому потихоньку тянула свою «беломорину», прикорнув на отдаленном низком пенечке под жасминовым кустом. А нянька Матвеевна, громоподобная бабища с широким рябым лицом и столь же широкими бедрами, обтянутыми не таким белым, как у Клавдии Гавриловны, но все же светлым халатом, подпоясанным на крестьянский манер скрученным кушаком, вообще не видела в детях отдельных человеческих единиц, считая их по головам и окидывая своим орлиным взором сразу весь шевелящийся и галдящий «планктон». Так что ни на какую помощь рассчитывать не приходилось. Я орала, глядя на извивающегося в компоте червяка, отталкивала чашку, которая тут же опрокидывалась, заливая своим содержимым разложенные на блюдцах жирные, рассыпчатые светло-кремовые печенья с изюмом, получала легкую затрещину от Матвеевны и в результате оставалась без любимого лакомства. Урок? Потребляя что- то, будь осторожен. Еще урок? Да тот же самый: надейся только на себя, ибо никто из взрослых никогда тебе не поможет, а еще и наподдадут.
Узнала я и то, что если даже очень-преочень, буквально на коленях, умолять родителей взять на воспитание (или хотя бы на несколько дней просто приютить!) несчастного, дрожащего в громадной картонной коробке из соседнего гастронома крохотного щенка, то эффект неизменно будет оказываться нулевым. Да и не только со щенком. Любая просьба повлечет за собой мгновенный, чуть ли не автоматический, ответ: нет! нельзя! не разрешается! не сметь! не ходить! не брать! не приближаться! не приводить в дом! не раздавать кому попало! не трогать без спроса! не надевать! не обувать! не трепать нервы! не дышать! не быть! не жить!
Мазурики-родители! Граждане дорогие! (Это — я кричу им в прошлое). Да разве ж можно так?! Ну почему вы не евреи мне достались? Если б вы были евреями, вы бы обращались со мной по-другому. Ведь чем отличается еврейская мать от русской? Тем, что она превозносит до небес несуществующие достоинства своего чада, тогда как русская — преуменьшает, а порой и буквально втаптывает в грязь таланты и дарования, которыми ее ребенок действительно обладает.
Но — к нашим баранам. Родители мне достались такие, какие достались. Равно как и все остальное, что меня окружало. Поэтому, утерев слезы и сопли рукавом выцветшего полосатого (как у всех зэков!) детсадовского платья, пришлось учиться жить в заданных параметрах.
Глава 2
О тете Пете и поисках идентичности
Как-то раз подруга поделилась со мной кошмарным эпизодом из своей текущей жизни.
Ее муж, проснувшись ночью и оторвав свою всклокоченную голову от подушки, глянул на жену, едва различимую во тьме, и в ужасе крикнул:
— Кто ты??!
Уж не знаю, чем все это закончилось, но мне почему-то стало жаль человека, прожившего с женщиной 15 лет, родившего с ней двух детей, который, однажды ночью запутавшись в сетях своих внутренних противоречий, вдруг захотел немедленно прояснить суть происходящего.
И вот что интересно: после рассказа подруги («Представляешь, какая мразь? Видно, с кем-то меня перепутал!») я вдруг поняла, что такие вопросы не просто можно, но даже необходимо задавать, и чем раньше, тем лучше.
Именно поэтому я тоже решила актуализировать в своем жизненном контексте эту тему. Только слегка изменила направленность: задала этот вопрос самой себе. Тем более, что моя собственная — весьма неопределенная! — личностная, профессиональная, но, прежде всего, половая идентичность давно вызывала во мне смутную тревогу.
Нет-нет, лесбийскими наклонностями я никогда не отличалась. Такая постановка вопроса мне просто не интересна. Когда-то давно я знала одну «тетю Петю» (так называли ее окружающие), приятную и неглупую молодую женщину, которая любила только себе подобных. Выходя на перекуры с сотрудниками мужского пола, она на полном серьезе и в полном соответствии со своим статусом обсуждала женские достоинства и недостатки:
— Представляешь, — жаловалась она кому-нибудь из собеседников, — я ей и косметику импортную доставала, и шмотки покупала втридорога, и жратву всегда самую лучшую домой приносила, а она все равно меня бросила. Не хочу, говорит, с тобой жить, что-то не то между нами происходит… Я сначала оправдывалась, пыталась критично к себе подойти, а потом поняла: да не любит она меня просто-напросто, сука позорная!
При этом, правда, тетя Петя могла совсем не по-мужски размазывать по щекам непрерывно текущие из ее грустных глаз слезы…
Уже много позже я увидела постаревшую и поседевшую тетю Петю в городском кафедральном соборе. Выглядела она, как и много лет назад, вполне по-мужски: рубашка, заправленная в джинсы, кроссовки, на запястье — здоровенные «котлы» с механическим заводом, в нагрудном карманчике — пачка сигарет и металлическая бензиновая зажигалка. Этакий поношенный, побитый жизнью, уставший от всяческих ее перипетий дядька. Но я-то знала, что это не так. Я ведь видела тогда, много лет назад, в доме у тети Пети, с которой (-рым?) вместе работала, ее (его?) юную фотографию: милая девушка с большой темной косой, перекинутой через плечо. Это прекрасное создание было очень похоже на тетю Петю: та же мягкость во
