— То есть пропагация! — твердили панычи.
Пропагация так пропагация. Школяры-разбойники парами выходили время от времени на ближайший тракт и нехотя одаряли медяками беднейших прохожих и проезжих. От богатых возков и карет с конвоем благоразумно прятались за деревьями.
В одном месте над дорогой возвышался могучий утёс. Это было место для атамана. На восходе или на закате Лука Радищев взбирался по старому, крошащемуся камню на вершину и стоял там, завернувшись в плащ и нахлобучив на нос широкополую шляпу. Шляпу где-то достали панычи. При утренней или вечерней заре это впечатляло. Луке полагалось ещё временами разражаться дьявольским хохотом.
— Смотрите, господа! — говорил обычно кто-нибудь из проезжающих своим спутникам. — Вон стоит наш знаменитый Платон Кречет — Новый Фантомас!
— Не ограбил бы он нас! — тревожился кто-нибудь из спутников.
— Нет, не ограбит, — уверенно заявлял бывалый. — Сейчас у него как раз Мёртвый Час — о вечном размышляет. Он же не просто разбойник, а благородный мститель.
— Вот он нам и отомстит...
— Не отомстит! Это у него вроде молитвы...
— Ну и слава Тому, Кто Всегда Думает О Нас! А в это же время на этой же дороге люди Фильки либо Афоньки кого-нибудь непременно грабили.
Арапский поэт по ночам сочинял разбойничьи песни. Товарищи на него сердились за то, что он понапрасну переводит свечи, да и до пожару недолго.
Тиритомба отговаривался тем, что вдохновение («этакая дрянь», по его словам) находит на него исключительно в тёмное время суток, и марать бумагу он умеет лишь под треск свечки.
— А воску пчёлы нам ещё наделают! — утешал он собратьев. — Вы лучше послушайте, какая прелесть получилась:
Пасть ему мы на портянки
В назидание порвём
И «Прощание славянки»
На прощание споём!
— Кому порвём-то?
— Ах, я ещё и сам не знаю! — отмахивался поэт. — Часто бывает так, что вирша складывается с конца, а уж он определяет начало...
— Всё-то у тебя складывается с конца... — ворчали разбойники и засыпали беспокойным сном.
Поэт облегчённо вздыхал и возвращался к переложению басни «Енот и Блудница»:
Блудница как-то раз увидела Енота
И вдруг припала ей охота...
— Нет, не так! — сердился Тиритомба сам на себя и начинал переделывать:
Енота как-то раз увидела Блудница
И ну над ним глумиться:
'Ах, миленькой Енот! Коль ты не идиот,
Изволь сейчас со мной соединиться...'
'И, матушка, задумала пустое, -
Енот разумной отвечал, -
Ведь Человек — начало всех начал,
Как Протагор когда-то отмечал,
А я — животное .простое.
Себя забавами амурными не льщу,
Но пишу завсегда в ручье я полощу.
Ты ж — впрочем, это между нами, -
И за столом сидишь с немытыми руками,
Хоть я и полоскун.
Зато не потаскун!
И то сказать: коль ты Блудница,
Изволь-ка на себя, кума, оборотиться!'
Рыдаючи, ушла Блудница посрамленна...
О, если б так исправиться могла и вся Вселенна!
После этого вдохновенный арап утирал со лба пот и шумно отдувался, осознавая всю глубину и значение своего дара.
Но подобные вирши вряд ли могли способствовать разбойничьей славе: вдруг люди заподозрят лесных братьев в благонравии? Нет, песни нужны либо боевые и кровожадные, либо печальные — в зависимости оттого, гуляет ли разбойник на вольной воле или сидит в узилище.
— Сделаем! — пообещал поэт. — Вот к примеру:
Есть в природе утёс.
Он зарос, как барбос,
Диким мохом и горькой полынью
И стоит сотни лет,
Словно грозный скелет
Меж землёй и небесною синью.
На вершине его
Нет совсем ничего,
Только ветер, как бешеный, воет...
Да лишь чёрный козёл
Там притон свой завёл
И на нём своих козочек кроет.
Лишь однажды один
Удалой крокодил
До вершины добраться пытался.
Но козёл зорко бдил:
На рога подцепил
И жестоко над ним надругался!
Крокодиловый стон
Услыхал наш Платон,
И житьё ему стало не мило.
Он надел свой камзол:
'Ты ответишь, козёл,
За скупую слезу крокодила!'
Трое суток в пургу,
По колено в снегу,
Поднимался герой по верёвке...
И не ведал козёл,
Что отважный провёл
На скале три холодных ночёвки!
Только в тот самый миг,
Как вершины достиг,
