Женщину ранило в грудь. Две другие поддерживали ее под локти, а она оседала на колени, крича, и кровь заливала ей подол. Молодой человек в синей студенческой тужурке опрокинулся на спину, закинув руки за голову. Сталевар, ослепленный, все поворачивался из стороны в сторону, не сходя с места, и звал жену.
— Что случилось? закричал батюшка Гапон. Они что, не видят, что туда сейчас выйдет Царь?
Залпы раздавались от северного угла дворца через каждые пять секунд. Первая шеренга стреляла, опускала винтовки к ноге, поворачивалась кругом, делала два шага и снова кругом, перезаряжая. Вторая шеренга выступала на два шага вперед, становясь первой, и по команде
Сапожник, чей нос разворотило пулей, захлебываясь в собственной крови, ползал меж ног спасавшихся бегством людей, пытаясь укрыться.
Казацкие кони рысью вынеслись из высоких дубовых ворот дворцовых дворов, открывшихся одновременно. Они были напуганы, их приходилось сдерживать очень жестко. Выстроившись в неровные шеренги, казаки обнажили шашки.
— Держаться подальше от крови, скомандовал есаул, повторив приказ налево и направо, а не то поскользнетесь.
— Все дело, скажет Осип Мандельштам позднее, в качестве солнечного света на стене.
Он говорил о цивилизации.
Когда Владимиру Евграфовичу Татлину было десять лет, он проводил лето в Тирасполе с Михаилом Ларионовым, которому было четырнадцать, и над верхней губой у него уже намечался пушок.
Владимиру Евграфовичу не нравился отец: тот бил его, — а к мачехе он не вообще никаких чувств не испытывал. Отец его, инженер, переезжал из города в город в поездах с зелеными окнами, через которые внутрь влетали сажа и гнилой дым.
В Тирасполе же ячмень был опутан паутиной, между окон водились осы, а в корзинках для вязания спали котята.
Дедушка Михаила Федоровича был моряком, жевал плиточный табак, родился и вырос в Архангельске и очень много рассказывал о льде.
Звали его
Дедушка Петровский, помещик, был отцом матери Михаила. Ел он обычно посреди ночи, чтобы не умереть с голоду. Завтракал на заре, пока в каштанах еще висел туман. Чай пил из винного бокала, присербывая.
В десять кушали еще, обедали в полдень, затем чай в четыре, ужин в шесть. Уже потом, когда в воздухе сгущались светляки, а роса начинала возбуждать ревматизм старика Петровского, домашние, за исключением кухонной прислуги, месившей в корытах тесто и выуживавшей вилками из крынок маринованных угрей, отправлялись на боковую. В полночь же поднимались снова, сонные и голодные.
— Во сне можно умереть от голода, говорил Дедушка Петровский.
Волосы его были увязаны в красный плат, а из–под синей рубашки выглядывала фланелевая ночная сорочка. Холодный борщ и черный хлеб, водка и чай стояли у него под лампой, точно голландский натюрморт.
Владимир с Михаилом спали на пуховой перине в чердачной комнатке под самой крышей, и концы длинных балок были все изукрашены резьбой, словно пламя дракона на иконе Георгия Победоносца.
За птичьим двором и воротами на пастбище стоял амбар — заброшенный, поскольку выстроили новый, и теперь весь утопавший в гигантских подсолнухах. Жимолость и шиповник овладели подступами, по ночам вваливаясь в прохладные стойла, а днем снова выглядывая наружу. В стропилах осы строили свои бумажные гнезда. Кот Глеб ходил туда за мышами и сверчками.
Владимир с Михаилом дождливыми днями пробирались туда сквозь заросли подсолнухов, чтобы что– нибудь найти — куски старья, деревянные ведра без дна, змей, колодезную цепь, ящериц.
Забираться в старое зернохранилище, утратившее б
Именно здесь, как вспоминал Татлин всю свою жизнь, ему впервые явилось видение комнатных интерьеров — задолго до того, как корабельные каюты и уставная аккуратность моряков научили его правилам организации внутреннего пространства. И когда Мандельштам говорил о цивилизации как о качестве солнечного света на стене, между тем думая о садах Фиесоли и о свете цвета упорного золота, цвета медовых сот на стене, бегущей вдоль макового поля в Пэстуме, сам он вспоминал это старое зернохранилище в амбаре под Тирасполем.
Они с Михаилом в альбоме для гостиной нашли картинки Японии и прочли о бумажных стенах, о комнатах без мебели. Они читали о строгой расстановке низкорослых деревьев, о ритуальном размещении глиняной посуды, свитков, метелок, ширм и сложенной одежды.
Татлин подметал пол старого зернохранилища и смахивал пыль со стен веником, принесенным из большого дома. Еще чище он выметал гусиным перышком, сгоняя ручейки тончайшей пыли на дощечку.
— Наша японская комната!
В угол они поставили камень, вымытый в желобе, а около него — бутылку, в которую воткнули один– единственный синий василек. Скамья, на которую раньше ставили подойники, служила им столом в центре комнаты.
Они сидели по–турецки и кланялись друг другу от пояса.
В большом же доме ему нравился уют пуховых перин, узкие высокие окна, сумеречные углы с их иконами и свечами. Ходили там тихо. Постоянно кто–нибудь дремал. По веранде тоже бегать нельзя, потому что кто–то все время сидел в плетеных креслах вокруг плетеного стола — пил чай и читал вслух из толстых газет, страницы которых разрезались костяным ножом.
Они играли в дикий запад среди коров, рисовали корабли и воздушные шары восковыми цветными мелками, ходили с поварихой по ягоду и стояли у одного конца конского желоба и гарпуном били китов у побережья Исландии.
Однако в то лето Татлину пришлось отказаться от своего безымянного восторга, которого никто не должен был видеть. То был его секрет, его богатство, его чудинка, неведомая никому.
Оставшись один, он достал из тайника коллекцию кусочков картона, вырезанных в форме листочков, лопастей, параллелограммов, треугольников, овоидов. Встав на колени, он выбрал один и, прищурившись, начал водить им перед глазами, тихонько урча. Из половинки листочка он соорудил легкую коляску, добавив норовистых гривастых лошадок, тоненькие красные колеса, двояковыпуклые рессоры, даму с господином, за коляской трусила собака, мела метель, поднимался ветер.
Впереди — поезд. Еще кусок картонки стал кабиной локомотива. Другой — движущимися поршнями. Он шипел вместо пара сам и высвистывал долгие сладкие гудки, вписываясь в повороты.
В долине залегла прыгучая армейская артиллерия, из пушечных стволов ядрами вылетали клубы дыма. Молодой офицер, вот эта полоска картона — сабля, стоял под развевавшимся флагом, выкрикивая приказы.
Коляска, локомотив, армия.
