Татлин!

стояли они возле своих винтовок, ростом чуть выше их — с ухмылками, серьезные, мрачные, благочестивые, испуганные.

Ни один русский не станет стрелять в женщин и мальчишек. Вместо этого бой пойдет за столом переговоров — Керенский со сложенными на груди руками, Ленин с воздетым над головой кулаком.

Заря залила красным штандарты Авроры. На берегу, на палубе щелкали семафоры.

— Прицел! прокричал помощник канонира. Четыре девять один три!

Орудийные стволы Авроры поднялись.

— Трубка! Восемь семь два!

Орудия Авроры сместились влево.

— Пли по команде!

— Вся власть Советам!

— Пли!

Первый залп взметнул гейзеры гравия и льда на плацу, рассек надвое стену парка и срезал трубы с флигеля садовника.

Второй залп угодил прямиком в высокие окна Зимнего Дворца, только начавшие отсвечивать серебром восхода.

СВЕТ

Сидя в тростниковом кресле кремово–золотого салона щукинского особняка и слушая «Каприз для двух роялей» Готшалка — высокомерные исполнители с прическами а ля Лист сидели в самоуверенных позах, так же отличаясь от Рубинштейна за роялем, как электрический звонок отличается от фарфорового дверного молотка великого князя, — Татлин размышлял о том, как же ему не нравится Маяковский.

Его взгляд задержался на холсте Матисса над вазой с позолоченными листьями: женщина с густыми каштановыми волосами, руки сложены, зеленая блузка, темные безмятежные глаза. Среди интеллигентных женщин и красных танцовщиков Матисса висели угрюмые Пикассо. Морозов владел лучшими полотнами мастера, кубиста Воллара, сквозь которые проходили призраки Сезанна, Эвклида и Баха, пока они стояли на мольбертах.

Буфетчики разносили чай и ликер, пахший анисовым семенем и ноготками. Концерт скакнул и прекратился.

— Бог Полдня! произнес профессор, поднимаясь с места и оглядываясь удостовериться, что он завледел вниманием публики.

Заложив одну руку за спину и воздев другую свободным жестом, он продекламировал стихотворение Ивана Алексеевича, в котором девушка и ее сестра наблюдали за черными козами на красных скалах какой–то Сицилии, какой она представлялась русскому воображению. Синяя бухта, пропеченные скалы, сухая тень оливы. Роем зудящих мух спустился бог Пан.

Татлин не уловил изощренной образности коленей, юбок, сильных рук, сосков и ромашки, но присоединился к аплодисментам.

— В горах Сицилии… снова начал профессор, опять про пыль, золото и камень.

Ларионов на своих холстах писал слова, чтобы показать, что он — самый безыскусный художник из всех. Проработав имитации французов — от чистого импрессионизма Камилла Писарро до фовистского периода Дерэна, он начал писать так, словно не умел писать вообще. Он отказался от перспективы, пропорции, светотени, от любого стиля сложнее ребячьей мазни.

Отслужил в армии он девять месяцев. По выходным он приносил и выставлял свои холсты в «Бубновом Валете».

Михаил, сказал Александр Веснин, открыл для себя вульгарность именно в армии.

В Кремле, поправил его Татлин. Он выезжал в летние лагеря в очень славных лесах к северу от города, но преимущественно занимается муштровкой в Кремле, разводит караулы и пишет картины. Между сессиями в школе искусств лучше ездить к морю. От морского света глаз прочищается.

Татлин написал старого моряка. Овал легкой охры сошел за лицо, желтовато–коричневый прямоугольник — за бороду. К изломанной фуражке Татлин подошел как к мятой консервной банке, а козырьком стал черный серпо, наивно обведенный белым. Вместо каждого глаза — по голубой точке, нос — треугольник, ртом пренебрег вовсе. Бушлат с высоким воротником он написал синим, руки, стертые тросами, с морскими узлами костяшек — красным.

Он применял плоскую растянутую эстетику икон к длинновыменным обнаженкам. Во все прямые линии он вписывал мелкий изгиб.

Живопись стала первым духом, который следовало выпустить на волю в новом мире, самым головокружительным и возвышенным во всей революции. И в благодарность новая живопись изображала сам дух. Подобно Матиссу, Татлин писал дерзкими контурами — синими, красными или зелеными, требуя от линий только одного — живости. Подобно Сезанну, он писал свет хлопьями цвета.

Эта дикая дерзость была детством, хмелем стиля, танцем. Она подрастет, примет формы, не виданные прежде, станет выразителем нового мира, его костями, нервами и мускулами.

Он вспоминал свои картонные ромбы, трапеции и прямоугольники, которые, бывало, катал перед глазами ребенком, тихонько урча, превращая их в воздушные корабли и здания, в подводную лодку Капитана Немо и зонтик Робинзона Крузо из шкур. Этим же были и бумажные конструкции Пикассо — словарем форм, моделью гармоний и взаимоотношений. Искусство должно умирать и возрождаться во всем.