не обрадовало. Я непроизвольно передернул плечами; его голова легонько подпрыгнула и вновь уткнулась носом мне в ухо. Запах одеколона стал совершенно непереносим. У каждого дела запах особый? Господи, чем же и как долго нужно заниматься, чтобы от тебя
Я еще раз дернул плечом, теперь уже сознательно. Голова пенсионера перешла в вертикальное положение, но было очевидно, что долго она так не продержится. Как сказал бы Костя Кинчев, окажись он на моем месте: настало время линять!
Заложив книжку пальцем, я перебрался на сиденье напротив. Сел чуть поодаль от краснолицего любителя пива, который не преминул подмигнуть мне через сантиметровый монокуляр линзы. В его мутных глазах я читал смутную угрозу. Я вообще не люблю общаться с пьяными, а уж когда сам я трезв, как предметное стекло…
С некоторым злорадством я наблюдал за тем, как голова пенсионера начала медленно клониться в ту сторону, где недавно находилось мое плечо. Но все-таки достаточно осторожно: пройдя точку предполагаемого контакта, она остановила свое движение. Пенсионер резко дернулся во сне, бессмысленно встряхнул головой и, успокоившись, примостился к мощному плечу соседки справа. Та никак не отреагировала, только пошевелила рукой, проверяя, на месте ли сумка. Спящая пара, слегка соприкасающаяся головами, выглядела довольно трогательно.
…здесь были и естественные запахи, которые она с удовольствием узнавала и классифицировала: пахло смолой, слегка подгоревшей жареной картошкой, шерстью какого-то домашнего животного; и искусственные: густой запах свежей краски, навязчивый – мятной жевательной резинки, и слабо ощутимый за ним – аромат недавно выкуренной сигареты. От этих запахов в сочетании с легкой вибрацией, которую она начала ощущать, ей стало гораздо уютнее.
Интересно, я тоже могу говорить? – подумала она.
Но попробовать не решилась.
– Ты уже слышишь? – обратился к ней чей-то незнакомый голос. Спокойный, тихий, вызывающий доверие. – Я вижу, что слышишь. Только отвечать пока не пытайся, ладно? Это бесполезно. Мне кажется, он специально оставляет нас немыми, пока не закончит первый этап. Чтобы не слышать наших воплей.
– Кто это он? – попыталась спросить она, но не нашла на своем лице ничего, что смогло бы сложиться в эти слова.
– Или не специально, – продолжил голос. Слова он произносил протяжно, делая ударение почти на каждой гласной в слове: «спЕцИАльно». – Иногда у меня возникает уверенность, что он вообще нас не слышит.
– Приготовься, он начинает, – тот же голос, но иная интонация: настороженность, и еще – самую капельку – злость. – Сейчас будет немножко больно. Не бойся, хорошо? Ты выдержишь.
От предостережений голоса ей стало не по себе. Когда же она поняла, что не может пошевелить ни руками, ни ногами – они были словно притянуты к телу веревками, хотя никакого постороннего давления она не ощущала – охватившее ее беспокойство, минуя стадию волнения, трансформировалось в панику, которая ватным одеялом окутала сознание, не пропуская наружу ни единой мысли, кроме: «Я не выдержу! Я никогда не знала боли, я не умею с ней бороться. Я не выдержу! Я буду кричать! Вот так: а-а-А!».
Но кричать она не могла. Даже когда нестерпимо резкая боль пронзила ее тело чуть пониже живота, заставив кровавым костром расцвести связанный с нервными окончаниями участок мозга. Даже когда боль расползлась по телу в стороны от эпицентра и стала настолько невыносимой, что она вообще перестала чувствовать всю нижнюю половину своего тела. Даже тогда она не произнесла ни звука. Вопило только ее сознание.
– Ну вот и все, – успокаивающе и с каким-то внутренним облегчением произнес знакомый голос. – Дальше так больно уже не будет. Только нудно и долбливо. – И добавил, невидимо улыбнувшись: – А ты молодец! Хорошо держалась. Я, когда была на твоем месте, сразу вырубилась.
Должно быть, ее травмированное сознание уцепилось за последнюю произнесенную фразу, восприняв ее, как указание к действию. Последнее, что она услышала, прежде чем погрузиться в глубокое забытье, была фраза, произнесенная уже четвертым, громким и бодрым голосом:
– Ну что, елы-палы, здравствуй что ли? А, сестра?
Если потом и было долбливо, она этого уже не чувствовала…
Следующая страница начиналась словами «(ритуал второй)», а, как известно, между первым и вторым… самое время отдохнуть глазами. Уж больно мелкий в книжке шрифт. А тут как раз сильно реверберированный голос с деревянными интонациями заявил, что
Глава третья
«…Курская. Уважаемые пассажиры! Уходя, не забывайте свои вещи. О вещах, оставленных другими пассажирами…»
«Другими» в исполнении диктора прозвучало как «дикими».
Приятно все-таки пишет Валерьев! Грузит по полной программе. Это я вам не как программист говорю, а как большой поклонник его творчества. Так грузит, что крыша едет у обоих. То есть сначала тебе кажется, что это у писателя крыша поехала, причем быстро. Но потом момент наступает, когда и ты сам вроде как от него заражаешься… или заряжаешься, если хотите… и крыша уже у тебя начинает съезжать, разве что не с такой скоростью. И только в конце понимаешь, что все это – просто ловкий обман: и не ехала у него крыша вовсе, притворялся он. А когда по второму разу читаешь, вообще понять не можешь, как у тебя от первого-то крыша могла поехать? Но все равно приятно. Это как раз тот случай, о котором классик сказал, мол, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад. Не знаю, понятно ли я объяснил, но вот именно так я к Валерьеву и отношусь.
И вообще, что я тут распинаюсь непонятно перед кем? Читайте сами!
(ритуал второй)
Когда сознание вновь посетило ее, вместе с ним пришло чувство полной душевной опустошенности и… какой-то физической незаполненности, если можно так сказать.
Кроме того, она с удивлением поняла, что смотрит на окружающий мир своим единственным глазом.
Мир оказался намного меньше и… хуже, чем она успела себе представить, пока была слепой. По крайней мере та часть мира, которую она видела перед собой. А поскольку тело по прежнему не подчинялось ей, изменить точку зрения она не могла. Над ней был серый потолок с опасно нависающими ошметками штукатурки и коричневыми потеками в том месте, где потолок становился стеной. Стена, тоже серая, была оклеена старыми газетами, среди которых преобладали страницы еженедельника с подозрительным названием «Семь соток». Выцветшие листы стыковались друг с другом плохо, словно российские и американские космические станции. Еще на стене поверх газет висела бумага официального вида: то ли грамота, то ли диплом. Со своего места она смогла рассмотреть только заглавные буквы «ИТД». Буквы как будто подводили итог всей равномерно размазанной по стене информации и одновременно гарантировали ее продолжение. И т. д., и т. п., и проч.
Единственным элементом мебели, который она могла видеть из своего положения, была деревянная полка, на которой с некоторым изяществом были разбросаны несколько причудливо изогнутых гвоздей, пачка папирос «Три богатыря» и смятый кусок наждачной бумаги.
Унылость окружающей обстановки усугублялась тусклой лампочкой, свисающей с потолка на длинном, в двух местах залепленном изолентой, проводе. Лампочка раскачивалась на сквозняке, заставляя шевелиться тени по углам комнаты и символизируя собой ответ на известную детскую загадку про грушу, которую никто не хотел есть.
– Ну что, оправилась слегка?
По голосу она сразу узнала в странно ковыляющей незнакомке ту женщину, которая находилась рядом с ней во время экзекуции и старалась по возможности смягчить последствия перенесенного шока. И она, разумеется, очень благодарна ей за это, но… Боже мой, как же она уродлива! Низкого роста, довольно плотная, в общем – фигура еще куда ни шло, но лицо!.. И волосы!.. Лысеющая женщина! Не бритая, а именно лысеющая. Странная тень, отбрасываемая непонятно чем на слишком высокий лоб, похожая на нечаянный мазок кисти, и очки в широкой прямоугольной оправе, надежно закрепленные на слегка оттопыренных ушах, внешнего вида тоже не улучшали.
– Ну как ты, сестренка? – спросила незнакомка. В ее голосе было столько заботы и душевного тепла, что
