Когда дело касалось личных отношений, они не разговаривали на иврите, и возможно, в самые интимные моменты они вообще не разговаривали. Молчали. Надо всем нависала тень страха — показаться смешным либо произнести что-либо смешное…
2
На первый взгляд, самую верхнюю ступеньку лестницы престижа занимали в те дни пионеры-первопроходцы, освоители новых земель. Но они были далеко от Иерусалима — в долинах Галилеи, в пустыне, протянувшейся вдоль Мертвого моря… Мы издали восхищались этими крепкими задумчивыми парнями, чей образ на фоне трактора и вспаханных борозд красовался на плакатах, издаваемых Еврейским национальным фондом.
На ступеньку ниже располагался «организованный ишув» — та часть еврейского населения Эрец- Исраэль, которая состояла в различных объединениях, организациях и группах, таких, как Всеобщая конфедерация профсоюзов — Гистадрут, боевая подпольная организация Хагана или больничная касса. Это были люди, которые читали газету «Давар», — их можно было увидеть летом на балконах, где они сидели в майках и с газетой в руках. Они носили одежду цвета хаки, питались салатом, яичницей и простоквашей, отдавали предпочтение не слишком острым маслинам в стеклянных баночках компании «Тнува» и вообще продукции местного производства, неукоснительно платили добровольный налог, собираемый на национальные нужды и называвшийся «выкуп за ишув», были сторонниками Рабочей партии и «политики сдержанности» по отношению к британцам, приверженцами ответственности и солидного образа жизни, уважали человека труда и партийную дисциплину, И это они распевали на строительстве первого еврейского порта в Тель-Авиве:
Противостояли «организованному ишуву» те, кто находился, как говорится, «по ту сторону забора» — тут и отщепенцы-террористы, и ультраортодоксальные евреи из иерусалимского квартала Меа Шеарим, и коммунисты, ненавидящие сионизм, и еще всякие интеллигенты, карьеристы, артисты, эгоцентристы космополитически-декадентского типа. И вместе с ними — разного рода чудаки, стряхнувшие с плеч своих иго любых законов, индивидуалисты, сомнительного толка нигилисты, репатрианты из Германии, бежавшие от Гитлера (здесь их прозвали «йеке», и от своего «йекства» они так и не избавились), снобы-англоманы и богатые сефардские евреи-франкоманы, манеры которых очень уж смахивали на манеры вышколенных официантов. Сюда же можно было отнести и уроженцев Йемена, и евреев из Грузии, и курдских евреев, и выходцев из еврейской общины города Солоники… Все, несомненно, наши братья, все-все, безусловно, многообещающий человеческий материал, но — что поделаешь! — нам еще придется, запасясь терпением, вложить в них немало усилий.
Кроме всех перечисленных, были еще и беженцы, нелегальные репатрианты, уцелевшие в Катастрофе, чудом вырвавшиеся из рук нацистов. К ним у нас вообще-то относились с состраданием, но и с некоторым брезгливым неприятием: удрученные, недужные, полные мировой скорби, — но кто же виноват, что, от великого своего ума, сидели вы
— Миллион
Он произносил это не с грустью, а с ненавистью и омерзением, словно проклинал нас.
У моих родителей не было определенного места на той шкале, где полюсами были «первопроходцы» и «цурес»: одной ногой они уже были в «организованном ишуве» (являлись членами «больничной кассы» и вносили «выкуп за ишув»), а вторая их нога оставалась в воздухе. Мой отец душой был близок к идеологии «отщепенцев», тех. кто полагал, что не политической болтовней, а оружием надо добиваться создания Еврейского государства, но, вместе с тем, отец был весьма далек от бомбы и винтовки. Самое большее — он поставил на службу подполью свои знания английского, сочиняя время от времени запрещенные листовки, обличавшие «подлый Альбион». Интеллигенция престижного иерусалимского квартала Рехавия издали притягивала сердца моих родителей, но пацифистские идеи общества интеллектуалов «Брит шалом», которое ставило своей целью установление дружеских отношений между арабами и евреями, сентиментальное братание с арабами, полный отказ от мечты об Еврейском государстве во имя того, чтобы арабы оказали нам милость и дозволили жить здесь, под их пятой, — подобные идеалы представлялись моим родителям лишенными реальной основы, они видели в них нечто близкое к поведению евреев в диаспоре: заискивание, пресмыкательство, мягкотелость, делячество…
Мама, которая училась в университете Праги, а завершила свое образование в Еврейском университете Иерусалима, давала частные уроки ученикам, готовившимся к экзаменам по истории и литературе. Папа получил первую академическую степень по литературе в университете Вильно, а вторую — в Иерусалиме, но у него не было ни малейшего шанса стать преподавателем в Еврейском университете: в те дни число дипломированных специалистов-литературоведов в Иерусалиме намного превышало число студентов. К тому же у многих преподавателей были блестящие дипломы престижных немецких университетов — не чета потрепанному польско-иерусалимскому диплому моего отца. В общем, он нашел место библиотекаря в Национальной библиотеке на горе Скопус, а по ночам сидел и писал свои труды о новелле в ивритской литературе и об истории всемирной литературы. Мой отец был образованным, вежливым, трудолюбивым библиотекарем, но довольно застенчивым. В галстуке, в круглых очках, в слегка потертом пиджаке, он легким учтивым поклоном встречал старших, кидался открыть двери перед дамами, настойчиво добивался своих куцых прав, взволнованно читал стихи на десяти языках, всегда пытался быть любезным и веселым, вновь и вновь повторяя одни и те же шутки (он их называл «анекдоты»). Но его остроты нередко выглядели натянутыми, им не хватало живого юмора, это была скорее декларация добрых намерений: дескать, таков наш долг — шутить именно в эти безумные времена.
Когда встречался ему кто-нибудь из освоителей новых земель, революционер-преобразователь, одетый в хаки, интеллигент, ставший рабочим, отец, бывало, терялся: за границей, в Вильно или Варшаве, было совершенно ясно, как говорить с пролетарием. Каждый знал свое место, но в то же время важно было показать этому рабочему, что ты — истинный демократ и совершенно не считаешь себя выше его. Но здесь? В Иерусалиме? Здесь все было неоднозначно. Не перевернуто с ног на голову, как у коммунистов в России, а именно неоднозначно. С одной стороны, отец принадлежал к среднему классу (правда, стоял он на самой