прочитывает ее, прощелкивает, как на счетах. Лидия, следя за тем, как Путтермессер наблюдает за ее распаковкой, подняла раскрашенную яйцевидную куколку.
— Нравится? — спросила она. — Возьми.
И подала пустотелую куклу со всем выводком. Деловой жест. В некотором роде плата.
На уме у Лидии было дело.
— Я уже говорила: хочу убираться у женщин, — объяснила она.
— Но ты можешь найти занятие получше. В лаборатории… Такое, чтобы могло стать постоянной работой…
— Ну, прямо как мама! — Лидия рассмеялась.
Она вынула папку с фотографиями — многие с обломанными уголками, хрупкие. Их прислала Женя — показать двоюродной сестре. Тут была и она сама, Женя, печальная, под летним солнцем, с черной тенью под носом и нижней губой. Расплывшаяся пожилая женщина в цветастом платье с большим воротником. Плоское лицо, монголоидные глаза. Невыразительный рот крепко сжат — щель. Нельзя представить себе, какие мысли, какие желания за этим ртом. Двоюродная сестра, родная папина племянница! Но женщину на снимке как будто разделяло с ними несколько поколений. Она выглядела старомодной. Выглядела… советской. Другие — папины братья и сестры, по которым он тосковал, покинутые — так не выглядели. Другие вызывали у Путтермессер горячее чувство — они были вечные. Она словно погружалась в папино сознание. Фаня, Соня, Рейзл, Аарон, Мордехай! И светлые глаза Велвла, его школьный мундир с металлическими пуговицами — та же самая карточка, которая была с ней всю жизнь. Сонин сын, сказала Лидия, служил на корабле в Великую Отечественную войну, ему был двадцать один год, когда их потопила немецкая торпеда. А что Велвл? Попал под московский трамвай в 1951 году. Детей не оставил, его вдова вышла за грузина. Счастливых историй не было на этих фото. Столько знакомых круглых светлых глаз. Сестры были рыжие; Велвл — совсем блондин.
Горько стало Путтермессер. Горько за горе отца.
Каждую весну, сказала Лидия, Женя ездила на могилу бабушки. Когда пришли большевики, у бабушки отобрали галантерейную лавочку. Лавочка была маленькая — одна комнатка, и ее конфисковали у классового врага советского народа. Зимой был повсюду голод, и бабушка в рваных башмаках покойного мужа стала торговать на улицах.
— Чем она торговала? — спросила Путтермессер.
Лидия пожала плечами. Она знала только, что торговать частным образом было незаконно; это называлось спекуляцией. Бабушка стояла в сумерках на улице и бренчала копейками в кармане, чтобы привлечь последнего за день покупателя. Подошел человек в официальной фуражке с кокардой. Он схватил ее за руку, приковал к своей наручниками и потащил за собой по утоптанному снегу — но по дороге она ощупала свободной рукой карман с зашитой дыркой, разорвала нитки и в открывшуюся дырку высыпала одну за другой свои несколько копеек. Ее привели в страшный дом, весь в черном камне снаружи и потрескавшимся линолеумом внутри; там, на высокой скамье, сидел человек с синим в золоте воротником — должно быть, какой-то военный — и грозно смотрел на нее. «Спекулянтка! Капиталистка! Ты продавала вещи, я видел!» — закричал человек в фуражке. Военный на скамье потребовал, чтобы она предъявила выручку. Но карманы были пусты. «Дураком меня выставляешь?» — крикнул человек в фуражке. Он залепил бабушке пощечину и отпустил.
Лидия рассказывала эту историю равнодушно. Это был один из Жениных секретов, один из тех, что рассказывают шепотом у плиты; дело было давнее. Но Путтермессер пронзила жалость: вот что выпало на долю матери ее папы. Голодным привидением на восьмом десятке, в разбитых башмаках торговать на снегу. (Папа, отделенный от нее десятилетиями, океанами и континентами, ничего об этом не знал. Скорбя, он лег в постель средь бела дня. Большая муха рвалась на волю и билась в зеркало. Билась и билась. Пути на волю не было.)
На всякий пожарный случай Лидия привезла с собой русско-английский словарь. И никогда в него не заглядывала. Казалось, она все понимает и на своем отрывочном английском может почти все объяснить. Этим куцым фразам она научилась на вечерних курсах, но бросила курсы через пять недель — помимо разъездов с командой в Москве морозными зимними вечерами находилось множество куда более интересных занятий. Пойти, например, к кому-нибудь в гости и согреться чем-нибудь крепким. Или на вечеринку к незнакомым, где надо заплатить за вход. То есть, если хочешь выпить, принеси водку. На такой вечеринке она и познакомилась со своим другом — в большой комнате коммунальной квартиры, с грязными гипсовыми розами на высоких потолках; до революции этот богатый дом принадлежал аристократу. Друг, сказала Лидия, просто вцепился в нее — все время пристает, чтобы она за него вышла.
— Ты уверена, что он не просто ищет способ выехать из страны? — спросила Путтермессер.
Лидия улыбнулась; зубы у нее были изумительные.
— Он хочет в Австралию, — сказала она, и ее разобрал смех.
Иногда телефон звонил в четыре утра, и Лидия вскакивала с кровати, чтобы схватить трубку, пока он не разбудил Путтермессер. Но Путтермессер всегда просыпалась, и звонил всегда — Володя.
— Он что, считать не умеет? — раздраженно спрашивала Путтермессер. — Он не знает, в каком он часовом поясе?
— Он боится, что я останусь в Америке, — сказала Лидия. — Боится, что я не вернусь.
— А разве это не так?
— Ну, прямо как мама!
Мама, как уяснила Путтермессер, ничего не смыслит. Быть похожей на маму — вовсе не почетно.
— Пожалуйста, поговорим о деле, — попросила Лидия. — Я хочу убираться у женщин.
Начались собеседования. Путтермессер повесила в лифте объявление:
Общительная русская эмигрантка, интеллигентная, обаятельная, живая готова заниматься уборкой, сидеть с детьми,
выполнять несложные домашние работы.
Требования разумные. Обращаться в кв. 3–С с 8 вечера.
Потом она забелила «русскую эмигрантку» — выглядело слишком литературно, попахивало Парижем и Берлином 1920?х годов (она подумала о Набокове) — и написала «приезжая из Советского Союза». Потянулись соседи; кое-кого из них Путтермессер знала. Пришла пара, принесли маленькую девочку в пижаме и попросили кастрюльку, чтобы согреть молоко, пока они будут знакомиться с русской. Ребенок поднял крик и не унимался, и Лидия им грубо отказала: этого ей не нужно. Холостой журналист из квартиры 7–G, при встрече кивавший Путтермессер в вестибюле, сказал, что прислуга у него есть и вполне его устраивает, а он хотел бы услышать, что думают простые люди о Горбачеве.
— Горбачев! — фыркнула Лидия. — Все терпеть не могут Горбачева, только глупые американцы любят Горбачева. — И раскрыла основательный чемоданчик, которым занималась каждый вечер.
Чемоданчик был набит всевозможной косметикой — карандашами для бровей, румянами, тушью, тенями разных оттенков, десятком губных помад, сетками для волос, кисточками, лаками и притираниями в тюбиках и баночках. Некоторые из эмульсий Путтермессер могла узнать, но по большей части это были вещества неведомые. (А вот же — в их пуританском социалистическом государстве, оказывается, не чужды таких ухищрений!)
Обиженный журналист возразил, что Горбачев — это безусловно прогресс по сравнению, например, с Брежневым, но Лидия продолжала втирать крем в свой острый подбородочек.
Путтермессер вертелась как кошка в клетке. В ее собственной комнате негде было присесть. На диване Лидии развалилась пара молодых людей с верхнего этажа. Один из них спросил, умеет ли она пользоваться пылесосом. Лидия по обыкновению ответила презрительным смехом — думают, она, что, из пещеры? — и спросила, сколько они намерены платить в час.
Трудно было сказать, кто кого принимает на работу. У Лидии был арифметический талант. Она соображала быстро, она мгновенно переводила в голове доллары в рубли. Коротко говоря, интересовали ее
