мизансценах и бесплодном ожидании воскрешения? Вполне возможно, будь у Джульетты с Дарио дети, она не нуждалась бы во мне как в свидетеле катастрофы, священной амнезии ее мужа. Я попыталась ответить себе на вопрос: что бы я стала делать, случись такое с Марком? Хватило бы у меня сил замуровать себя вместе с ним и ловить тот миг, когда к нему вернется жизнь, а вместе с ней и общие воспоминания, и наша история… Остаться и надеяться, что мы не зря прожили вместе столько лет, что наш союз нельзя уничтожить в одно мгновение — вернуться домой как-то вечером, поставить машину в гараж, и конец. Все кончено. Хотя он не умер. Не ранен. И тем не менее всему конец.
Я лежала и размышляла, пытаясь разобраться, что прожила, очутившись здесь, пыталась проанализировать, но без большого успеха, и вдруг услышала торопливые шаги, хлопанье дверей, голос Джульетты, что-то говорившей по-итальянски кому-то, кого она называла 'dottore[7]', и услышала в ответ пронзительный фальцет, так не подходящий врачу. Они оба вошли в комнату Дарио. Я встала с постели и тоже поднялась наверх.
Дверь осталась приоткрытой, и я застыла на пороге, как застывают маленькие дети в дни парадных приемов, ревниво желая стать свидетелем происходящего. Меня не позвали, ну и что? С места, где и положено стоять субретке, я видела доктора и Джульетту, но Дарио не лежал в постели, и я не сомневалась, что он у окна. Я услышала его голос. Он что-то говорил по-итальянски, но, как мне показалось, совершенно невразумительно, сумбурно, с бессильным отчаянием и злобой. Словесный поток тек безудержно, и чем грознее была интонация, тем слабее голос, он стал старческим, надтреснутым. Тридцать лет я не слышала голоса Дарио! И теперь он вернулся ко мне, изменившийся, неспокойный, как горькая морская вода, — голос, замутненный борьбой, усталостью, возмущением, но еще более — страхом. Джульетта стояла неподвижно, еще прямее, чем всегда, напряженная, как струна, без единого жеста и слова, будто окаменела. И я поняла, что привело ее в состояние шока. С тех пор как у Дарио обнаружилась амнезия, он еще ни разу не был в таком состоянии. Скорее всего, Джульетта впервые в жизни слышала, чтобы он так говорил. Болезнь перешла в другую стадию, один этап был пройден и начинался другой, цеплявшегося за берег подхватило течение, одолело волю, и теперь он оказался во власти потока.
Доктор вдруг заговорил громче и резче, чем Дарио. А мне-то всегда казалось, что с больными нужно обращаться мягко. Однако 'Silenzio adesso signore Contadino! Silenzio!'[8] он произнес с уместной властностью: больной умолк.
Доктор подвинул кресло и усадил Дарио. Теперь я видела Дарио в профиль: опущенную голову, прядь тонких волос, сутулые плечи; он тяжело, с хрипом дышал. Внезапно он немного приподнялся и медленно повернул голову ко мне, поднял руку и провел ладонью по лбу, взгляд, которым он смотрел на меня, был тот же самый, что и тридцать лет назад в темной гостиной, где он танцевал слоу со всеми девочками по очереди. И я не поняла: этот взгляд, это движение руки были случайностью или обладали смыслом? Были обращены ко мне? Дарио давал себе передышку между двумя раундами или уже погрузился в пустоту? Но вот он опустил руку, отвел взгляд, снова опустил голову. Все кончено.
Доктор положил чемоданчик на постель, открыл его. Джульетта неожиданно вышла. Она не удивилась, обнаружив меня у порога, не удивилась, что я не осмелилась войти в спальню, взяла меня за руку и увлекла за собой вниз, в библиотеку, где налила нам обеим по рюмке коньяку. Коньяк оказался очень кстати.
Я в последний раз видела Дарио. Его первое движение ко мне было последним, мы с ним встретились и попрощались одинаково, я так и не узнала, хотел он мне что-нибудь сказать или нет, именно мне, мне одной. Он не допустил меня к тайне своей болезни, к тайне своей внутренней жизни, и я думаю, что он никогда целиком и полностью не жил среди нас, людей.
— Доктор на меня сердит, он страшно на меня сердится. Эмилия, мы обе с вами сумасшедшие, мы спровоцировали у Дарио жуткий шок, отправившись с ним на эту дорогу. Мы не должны были этого делать, это ошибка, первая ошибка, которую я совершила, впервые мне не хватило любви, я пыталась добиться результата принуждением, я его принуждала, принуждала… Stronza! Ма che stronza![9]
Я не стала мешать Джульетте корить себя, рыдать, пить коньяк, осыпать меня упреками — хотя бы этому научили меня мои три дочки: нельзя вовлекаться в женское отчаяние, в неизбежные обиды и преувеличения. Когда Джульетта притихла, изнемогшая под грузом своего горя и вины, я сказала ей все то, что она хотела от меня услышать, потому что сама уезжала в тот же вечер, собираясь встретить Марка в аэропорту, переночевать в одной из гостиниц в Генуе и на следующее утро отправиться в Париж.
Доктор заглянул к нам и сообщил, что уходит, он снова говорил фальцетом и вел себя деликатно. Джульетта равнодушно кивала на все, что он говорил. У нее больше не осталось иллюзий, она прекрасно знала, что ее ждет и что ей придется проживать каждый день. Неясно было одно: сколько лет она будет так жить? Доктор сказал: 'A domani. Lasciatelo dormire. A domani. A domani'[10] . И каждый день она будет слышать тонкий голос маленького доктора-фаталиста, ученого, смирившегося с тем, что он знает, что ничего не знает, и горюющего об этом, не бунтуя.
Джульетта молчала, измученная напряжением этого дня, обилием противоречивых переживаний. Мы сидели с ней рядом в тишине и оцепенении, как ни странно очень похожем на покой, потому что к нам пришла уверенность: с кошмаром покончено — с кошмаром бессмысленного страха и тщетных надежд. Зазвонил телефон. Он звонил долго. Очень долго, пока Джульетта не взяла трубку, потому что я сказала, что, может быть, звонит Марк, хочет меня о чем-то предупредить.
Звонил Даниэле Филиппо, инженер из порта, тот самый, которого Джульетта преследовала расспросами и кто показался мне холодным и малообщительным. Разговор уложился в несколько секунд, очевидно, он сообщил, что придет.
Положив трубку, Джульетта посмотрела на меня с нескрываемым изумлением, словно ожидая от меня какой-то реакции, она была в полном недоумении.
— Что ему нужно? — спросила я.
— Рассказать нам.
— Что рассказать?
Губы у нее так дрожали, что она не сразу смогла выговорить одно-единственное слово:
— Правду.
Даниэле Филиппо дружил с доктором, вот уже много лет они вместе играли в гольф; после своего визита во 'Флориду' доктор позвонил ему, и Филиппо решил прийти и поговорить с Джульеттой. Судя по всему, доктор знал то, чего мы не знали.
Прежде чем начать разговор, Филиппо сказал, что хочет повидать Дарио.
— Он спит, — сразу насторожившись, отозвалась Джульетта.
— Я знаю, что он спит, — ответил Филиппо по-французски из уважения ко мне. — Но я все-таки хочу поговорить с ним. Я не разбужу его, обещаю.
— Вы скажете ему, что собираетесь его предать? — спросила Джульетта.
— Вы угадали. Я хочу, чтобы он знал. И простил меня.
— Он ничего не слышит. Ничего не понимает.
— Джульетта, я знаю, что вы меня терпеть не можете. И я вас даже могу понять. Но и вы, и я прекрасно знаем, что Дарио слышит и понимает все. Проводите меня, пожалуйста, в его комнату.
— Разновидность шантажа?
— Нет, разновидность вежливости.
Я поторопилась взять ее за руку, видя, что она готова наброситься на Филиппо, и сказала: 'Настало время наконец-то все узнать'. И не важно, что знает ее инженер, а она не знает. И тут Джульетта проговорила вульгарным тоном базарной бабы, готовой на все:
— Ладно, валяй! Мы не раскиснем!
Разумеется, ни она, ни я к Дарио не вошли. Мы оставили Филиппо одного, чтобы он мог облегчить свою совесть. И если Джульетта его откровенно ненавидела, то я готова была им восхищаться. Но, разумеется, не рискнула выразить ему свои чувства.
Мы застыли в ожидании на пороге, отдавая себе отчет, что, как только тайна перестанет быть тайной,
