царские и помещичьи деньги совершилась революция. Из доходов с имения мама регулярно переводила деньги нам в эмиграцию, а другим источником жизни была пенсия Елизаветы Васильевны, матери Надежды Константиновны, которую она получала за мужа, царского офицера.
Теперь вопрос: мог ли бывший выкрест приобрести имение? А это при Николае I; следовательно, имение было с крепостными крестьянами. (У нас в России был, кажется, единственный еврей-помещик — отец Льва Давидовича Троцкого, но это уже на много десятилетий позже.) Мог ли этот самый выкрест семь лет прослужить в Петербурге полицейским врачом? А потом еще раз продемонстрировать свой «изъян», женившись на немке Анне Ивановне Гросшопф? Увы, увы, дедушка по отцу у нее немец, и бабушка немка, да, кажется, кто-то из них с примесью шведской крови. Я смутно помню некие глухие семейные предания о каких-то шведских предках, которые в Упсале, чуть ли не в XVIII веке занимались почтеннейшим делом — изготовлением перчаток. Но это все сослужило мне добрую службу. После ранней смерти бабушки мою мать воспитывала ее тетка, почти не говорившая по-русски, и через домашнее воспитание передала немецкий язык нам, детям ее племянницы. В семье нас было шестеро братьев и сестер.
А еще, кроме дедушки и бабушки — немцев, в семье существовала, говорят, бабушка-калмычка. Ее черты, собственно, ежедневно, когда я бреюсь, возникают передо мною в зеркале. Бабушек я никогда не видел. Одна, немка, тоже, кажется, не говорившая по-русски, встает передо мной, словно со старинного дагерротипа: осанистая дама, одетая по моде того времени. Другая, таинственная, от которой не осталось ни живой памяти, ни фотографической карточки, — азиатка, калмычка в каком-то странном восточном головном уборе, с вязкой бус на шее и с плоским лицом. Калмыки традиционно исповедуют буддизм, но когда мой очень немолодой дед, ему в то время было под сорок, русский, православный, Николай Васильевич Ульянов, в Астрахани женился на Анне Алексеевне Смирновой, как уверяет предание — неграмотной калмычке, она, по другому преданию была уже крещеной. Не отказываясь ни от каких корней, я полагаю все же, что некоторые легенды придуманы недоброжелателями моего отца, завистливо наблюдавшими, как простой учитель преданностью делу и трудом делает карьеру. Почему бы тогда не приписать ему некие странности в биографии его предков? Но отсекая все эти рассуждения о генеалогических линиях, хочется мне выкрикнуть в лицо всем друзьям моим и врагам, любопытствующим и созерцающим, болтающим и подличающим: да русский я, русский!
Анна Алексеевна, бабушка, была на 24 года моложе деда и родила ему последнего сына — Илью, моего будущего отца, когда ей было уже сорок три. Это произошло в той же окраинной Астрахани. В детстве, а я рано, в пять лет, по словам мамы, научился читать, я очень любил разглядывать книги с картинками. Однажды мне попалась какая-то гравюра с низким, вросшим в сухую землю кремлем, верблюдом на переднем плане и туземцем в халате… Это была Астрахань. Здесь надо сказать, что дед, Николай Васильевич, видимо, не был человеком богатым — всего лишь портной и до 1800 года крепостным помещика Брехова. Диапазон, конечно, огромный: от крепостного крестьянина — деда — до потомственного дворянина, «штатского генерала», действительного статского советника — его сына, моего отца.
Я хорошо помню смерть отца, похороны, его лицо в гробу, цветы, галуны на обшлагах и рукавах вицмундира. Немолодые, в длинных промытых морщинах лица губернских сановников, маму в черном платье, с набрякшими от слез глазами. Он умер, по нынешним меркам, довольно молодым, в 55 лет. Мне сейчас 53. В некрологах писали, что отец благодаря своей просветительской деятельности был известен всей России. Служение Отечеству — это тоже фамильная черта, но я пошел другим путем.
Здесь необходимо маленькое разъяснение. Огромный ли педагогический талант и выдающиеся организаторские способности моего отца или особенности царской системы, продемонстрировавшей свои возможности в выдвижении лучших представителей общества в правящий класс, сыграли свою роль? Отец был действительно и талантливым, и ответственным, и очень работоспособным человеком. Но все же не принадлежал, как мой дед и его отец, к самому низу общества. Илья Николаевич не был Ломоносовым, пришедшим в Москву с рыбным обозом. Дело в том, что после смерти Николая Васильевича, моего деда, в возрасте почти семидесяти лет, его младшего сына Илью, моего отца, взял на попечение его старший брат, мой дядя, возчик и приказчик у купца. Василий Васильевич был на десять с лишним лет старше своего брата, жизнь прожил холостяком и все свои неосуществившиеся надежды возлагал на Илью. Именно благодаря дяде мой отец сначала закончил гимназию с серебряной медалью, а потом и Казанский университет. Хочу заметить одну житейскую странность: для того чтобы кем-то стать, желательно хорошо учиться. Эту мысль я повторю еще не раз. После окончания университета отец был определен преподавателем физики и математики в Пензенский дворянский институт.
Не знаю, как встретились мои будущие мать и отец, где познакомились, что мать нашла привлекательного в преподавателе математики — родители были людьми сдержанными и никогда не говорили об этом. Если немножко отвлечься в сторону, то надо сказать, что у каждого человека есть свои воспоминания, которые так для него важны и значительны, что, как правило, их, из вполне понятного суеверия счастливых людей, стараются не растрясать без надобности. Например, Надежда Константиновна, моя жена, всегда говорит о нашей первой встрече очень просто: «Познакомились в 1894-м на масленице, на блинах». Произошло это в Петербурге, на Охте, на квартире одного из наших товарищей той поры — легального марксиста инженера Классона.
Вообще-то это было совещание участников марксистских кружков, законспирированное под масленичные блины. Но были мы все молодые, мне всего 24 года, здесь имел место, конечно, и элемент молодежной гулянки. Возвращались вдоль Невы вместе. Самый конец февраля, уже чувствовалась весна. Говорили. Может быть, этот первый разговор все и решил?
Если вновь вернуться к моим родителям, то можно добавить, что они были людьми целомудренными, с повышенным чувством ответственности ко взятым на себя обязательствам, в частности к семье, воспитанию детей. Отец был глубоко верующим человеком, соблюдал все церковные праздники и ходил в церковь. Мама тоже верила в Бога, но в церковь не ходила.
Они познакомились в Пензе, но свадьба их состоялась в 1863 году, когда мой отец уже служил в нижегородской гимназии. Я запомнил эту дату, потому что в следующем, 1864 году родилась первая дочь — Анна. Саша был на два года ее моложе.
Свадьба состоялась в имении отца невесты, в Кокушкино, и надо заметить: выходя замуж за моего отца, моя мать теряла дворянское звание. Маме в то время шел 29 год, замужество для девушки той поры очень позднее, но брак был по любви и, главное, вполне осмысленным и женихом, и невестой. Отец в это время, как я уже заметил, преподавал в гимназии в Нижнем Новгороде, и это было, конечно, по сравнению с захолустной Пензой повышением.
Вообще относительно моей родословной и дворянского звания ходит множество слухов. Особенно вокруг звания — потомственный дворянин. Как будто оно сыграло какую-то роль в судьбе Ульянова, ставшего Лениным. Но ведь с таким же успехом, по сути, я мог бы зваться и потомственным крестьянином и даже внуком крестьянина крепостного. Объясняю все, чтобы покончить с этим вопросом сразу.
В 1865 году мой отец после десяти лет беззаветной службы по ведомству министерства народного просвещения был награжден орденом Св. Анны 3-й степени. Этот орден давал право на личное дворянство. Этим же правом, естественно, стала обладать и моя мать. Но в 1879 году отец, один из крупнейших губернских чиновников, получает чин действительного статского советника, равный генеральскому, и с ним — право на потомственное дворянство. Как у нас в семье к этому относились? Это видно по следующему факту: отец так и не оформил своего права на потомственное дворянство, а мама сделала это лишь в 1886 году, когда потребовалось хлопотать о неблагонадежных детях, так как на чиновников, конечно, действовало дворянское звание просительницы.
Как я уже отметил, отец был очень добросовестным, можно сказать, ответственным до педантизма, имел консервативно-либеральные взгляды. Он как человек, достигший многого своим трудом, усидчивостью, выломившийся, как тогда говорили, из другой среды, очень дорожил своей карьерой и репутацией чиновника. В молодости, когда он только начинал служить в Пензе, некоторых преподавателей института уволили, заподозрив в направленных «на разрушение основ» взглядах. Замечу, что отца это «сокращение штатов» не коснулось. Я бы даже сказал, что его старания были довольно скоро замечены. В 1869 году, в возрасте 37 лет, его перевели из Нижнего Новгорода в Симбирск и назначили инспектором народных училищ всей губернии. Это была большая и почетная должность, дающая право на принадлежность к губернской служивой элите. В Симбирске в 1870 году я и родился.
