О богах, шакалах и детях

всегда ему говорил, что я хороший мальчик.

Он сглатывает и переводит дух, глядя в сторону. Первая попытка продолжить не увенчивается успехом: голос его не слушается. Справившись с комком в горле, он всё-таки рассказывает дальше.

— До шести лет я так жил. А потом отец умер. Он был у матери днём, вернулся и сказал мне, что она подобрела, мол, сама ему подала чай, как он любит. Утром он не встал к завтраку. Я заглянул в спальню — он был уже холодный, на губах пена. Я никому ничего не сказал, потому что мать забрала меня к себе. Я никогда больше не ел и не пил дома.

Я подумываю, не остановить ли его. В конце концов, клиническая картина мне вполне ясна, незачем мучить беднягу дальше. С другой стороны, раз уж он разговорился, пускай выговорится, когда-то надо ведь. Такое нельзя держать в себе. Про смерть отца он Азамату намекал, конечно, но… Короче, пока я думала, он стал рассказывать дальше, но я на всякий случай беру его за руку. Он не сопротивляется, кажется, даже не замечает.

— В тот день я поздно проснулся, спустился в гостиную. Мать лежала на полу, тяжело дышала и держалась за грудь. Прохрипела, чтобы я бежал за целителем. Я закрыл все ставни, оделся, вышел, запер дверь. Огородами пробрался на заброшенную башню. И просидел там весь день, глядя на город, не шевелясь. Уже в темноте слез, пришёл к Азамату. Он мне и сказал, что мать умерла и бояться нечего… Точнее, он-то думал, это для меня трагедия… — у него снова начинают дрожать губы. — Он-то свою мать любил. Да ты ж знаешь, он и сейчас… И он думал, я так же… — он всхлипывает несколько раз, сжав кулаки, сдавливает мои пальцы, не замечая. — Обнимал меня, успокаивал… А я только смог сказать, что меня не было дома, когда это случилось. Понимаешь ты?! — он уже весь трясётся, слёзы льются в два ручья. — Он не знает! Никто не знает! Они все меня жалели! Азамат уговаривал отца взять меня в семью, получил за это двадцать раз ремнём, не успокоился, пошёл к Унгуцу, и тот обежал всех Старейшин, чтобы они разрешили мне жить одному дома. А я этот дом хотел сжечь! Это был её дом! Понимаешь, сколько во мне благодарности этим чудесным людям?! Я всю жизнь вру Азамату, всю жизнь!!! — он срывается на вопль. — И да, я тебя презирал, ты же баба, шакалье отродье, ты же всё делаешь не так, а я всё делаю правильно! Ты же сгубишь Азамата, а я, конечно, только благо в его жизнь приношу! Двадцать раз ремнём! И он всё равно пошёл просить за меня, хромая, потому что как же — у меня же мать умерла! А я!.. Это я её убил!!! Понимаешь ты, шлюха, а ты мне рассказываешь, что мать — это святое, что она и обнимает по-особому! А я вот такой неблагодарный засранец!!! Нравится тебе всё это слушать, нравится?!! Отдохнула душой, отомстила, полюбовалась, как я соплями умываюсь?!!

Я тяну свои пальцы из его мёртвого захвата, и он только сейчас замечает, что держит их. Его лицо искажается — хотя куда уж.

— Что, противно? — успевает выговорить он прежде чем я обхватываю его за плечи и притягиваю к себе, прижимая, как Хос свой рюкзак.

Алтонгирел недоумённо всхлипывает, пытается меня отпихнуть, потом обвисает и тихо плачет, уперев подбородок мне в плечо.

С моей стороны это был почти что жест отчаянья. Я не знаю, что ему сказать. Я так надеялась, что это окажется несчастный случай, и можно будет со спокойной душой сказать ему, что он ни в чём не виноват. И в некотором смысле он и правда не виноват — несовершеннолетняя жертва домашнего насилия, знал, что мать убила отца, боялся её… По земным законам он конечно же невиновен. С другой стороны, восемь лет — это только на год младше Кира. На долгий муданжский год, и всё же это не земные восемь лет. Он полностью осознавал, что делает и зачем. Пусть она того заслуживала, но убивать людей всё равно плохо. Да, он не убил её непосредственно, но отказал в помощи, зная, и даже, судя по всему, надеясь, что она умрёт. Если бы он сбегал за целителем, с большой вероятностью, она бы всё равно умерла — муданжские целители бессильны перед сердечно-сосудистыми заболеваниями и не умеют заводить остановившееся сердце. Это всё так. Но Алтонгирел не знал, что целитель не помог бы. Он даже сейчас не знает, иначе сказал бы, что, мол, всё равно толку бы не было. Более того, вина, которая его мучает, в большой степени — за то, что Азамат из-за него был наказан, и вообще за ложь, за то, что обманул хороших людей. Не за сам поступок. И опять же, я не могу его осуждать, но и отмахнуться как от незначительной мелочи тоже не могу.

У меня пухнет голова.

Одиночество нашей скульптурной группы нарушает Азамат, тихонько постучавший в дверь и получивший моё столь же тихое разрешение. Он застывает на пороге, озабоченно оглядывая безвольную фигуру Алтонгирела, навалившегося на меня чуть не всем весом. Я показываю взглядом, чтобы Азамат что-нибудь с ним сделал. Он подходит, сгребает полегчавшего от моцогов Алтонгирела в охапку и выносит в гостиную. Я с трудом поднимаюсь на отсиженные ноги и топаю следом, стаскивая на ходу промокший насквозь диль.

Оказавшись на диване, Алтонгирел скручивается бубликом и утыкает нос куда-то между диванными подушками.

— Что он тебе рассказал? — спрашивает Азамат.

Я мотаю головой.

— Надеюсь, он когда-нибудь сам с тобой поделится, — говорю.

— Не надейся, — бубнит мрачный голос из подушки.

— Мне кажется, Азамат имеет право знать, — замечаю я.

— Ну так и расскажи ему сама, — предлагает духовник. — Давай, оттопчись на мне как следует.

— Не будь идиотом, — огрызаюсь я. — Естественно, я ничего не скажу.

— Конечно, — хрипло подхватывает духовник. — Потому что ты такая хорошая.

Я тяжело вздыхаю.

— Где Эцаган? — спрашиваю я. — Надо его отвести домой…

— Сидит дома и кусает ногти, — отвечает Азамат. — Сейчас позвоню ему.

— Правильно, можешь и ему тоже рассказать, — продолжает сходить с ума Алтонгирел, не вынимая головы из подушек. — А то он меня слишком любит.

— Звони быстрее, — советую я, — пока я ему не врезала.

— Так врежь, что тебе мешает? Или ты думаешь, что так поступать безнравственно?  — бубнит духовник.

Азамат озадаченно косится на меня.

— Его несёт, — пожимаю плечами. — И я не знаю, что с этим делать.

Нам приходится выслушивать Алтонгирелов бред ещё минут десять, пока Эцаган добирается до дворца. И хорошо бы это был полный бред, а то каждая фраза из меня душу вынимает. Азамат видит, что принимаю это близко к сердцу, и тоже переживает.

Наконец наше кудрявое спасение возникает на пороге.

— О боги!.. — выдыхает Эцаган, кидаясь к помятой горке подушек, которую представляет из себя Алтонгирел. — Ты чего, что с тобой?

— Не трогай меня, запачкаешься, — поступает ответ.

Я закрываю лицо руками. Грёбаная рефлексия, ну почему я просто не убедила его, что он ни в чём не виноват?! Теперь ещё и Эцагану достанется, а вонять Алтонгирел умеет долго и забористо.

— Что он вам рассказал? — обескураженно спрашивает меня Эцаган.

— Да не могу же я это пересказывать! — выпаливаю я. — Ты ведь знаешь, что это его самая страшная тайна!

— Она правда такая страшная? — расстроенно говорит он.

Ну и что мне отвечать?! Нет? Но она кошмарная! А если скажу да — Алтонгирел решит, что я и правда считаю его убийцей.

— Да дерьмо это, а не тайна! — рявкаю я, скрещивая руки на груди. — И не задавай мне таких вопросов больше!

— Но Лиза, — он просительно делает бровки домиком, — я ведь ничего не знаю! Что мне с ним делать?

— Я не знаю, — развожу руками. А что я могу ему посоветовать? Любить его таким, какой он есть? Так я без понятия, как бы Эцаган отнёсся к правде. У него у самого никого из родителей нет в живых, не