— Ты же сам меня учил не заводить амуров по месту жительства.
— Если соседка тебя не устраивает, займись писаниной. Бумага у тебя есть: ты вчера целую пачку увел из института якобы на нужды сектора. Жизненный опыт накоплен в избытке. Время и силы девать некуда. Способности? Назови мне хотя бы одного современного писателя с настоящими писательскими способностями! Теперь всякий, умеющий писать, может при желании стать писателем. А неумеющий тем более. Возьми, например, самого Генсека. Уж кажется, на что косноязычен, а тоже выдающимся писателем стал.
— Легко сказать — займись писаниной. Надо же начинать с чего-то. А чтобы начать, надо знать, как продолжить и чем потом закончить.
— Продолжение никогда не имеет ничего общего с началом. Вспомни, с чего началась наша революционная заварушка? А как она продолжается? А если бы ты мог знать, чем она кончится, ты постиг бы другую философскую истину: конец никогда не есть завершение продолжения. Так что начинай с чего попало. Или, как нас учил великий Ильич, начни с самого простого, массовидного, миллиарды раз повторяющегося, с предложения любого. Например, «Лошади кушают овес».
— Если бы лошади и овес встречались у нас как нечто массовидное и миллиарды раз повторяющееся, мы бы по горло были обеспечены хлебом и мясом, а не покупали бы их на Бандаранаике. К тому же такое начало банально.
— Банальностей боятся только умные либеральные интеллигенты, — негодую я. — И потому они говорят одну ерунду. А настоящие мудрецы говорят одни банальности. И потому они иногда выдают нечто заслуживающее внимания.
— Сдаюсь! В таком случае я в соответствии с философской традицией начну с пропедевтики.
Пропедевтика
Когда меня как специалиста в области философии спрашивают, что такое «пропедевтика», я с некоторой долей высокомерия отвечаю: это то же самое, что и «пролегомены». У спрашивающих от такого ответа отвисают челюсти. И спросить, что такое «пролегомены», им уже мешает осознанное ими их вопиющее невежество. И не напрасно. Готов держать пари, на такой вопрос не смогут ответить двадцать четыре тысячи девятьсот девяносто советских дипломированных философов из двадцати пяти тысяч, а остальные десять лишь сделают вид, что смогут. Попробуйте, спросите их сами. И посмотрите при этом на их морды. Вы увидите зрелище неописуемое. Когда я был студентом первого курса, еще верившим в величие марксистских святынь, я спросил у профессора, болтавшего косноязычно дребедень про первичность материи и, само собой разумеется, про вторичность сознания, чем отличается гносеология от эпистемологии, а обе они вместе — от теории познания и в чем преимущество трансцендентального подхода ко всем трем перед трансцендентным. Рожа у этого профессора от моего вопроса и приняла тот самый вид, будто я его спросил, что такое «пролегомены». С этой рожей он и проходил потом всю жизнь. С ней же он был избран в члены-корреспонденты Академии наук. И с ней же был похоронен на почетном кладбище Новодевичьего монастыря. С ней, надо думать, он предстанет и перед очами Всевышнего. Вот будет номер, если тот возьмет да и спросит у несчастного профессора философии, что такое «пролегомены».
Я очень подозреваю, что точно таким же было выражение лица у Энгельса, когда Маркс сообщил ему душераздирающую новость: будущее со всеми его потрохами принадлежит пролетариату. Одному пролетариату, без беднейшего крестьянства. Насчет беднейшего крестьянства — это Ленин потом открыл, так как такового (беднейшего крестьянства) на Западе уже не было. Или еще не было? Очень живо представляю себе эту сценку. Энгельс сидит в кожаном кресле. Нога на ногу. В полосатых штанах. Курит сигару. Растрепанный Маркс носится туда-сюда по кабинету, держа под мышкой все три (или четыре?) тома «Капитала». Маркс почему-то называет Энгельса Генералом. Очевидно, традиция присваивать партийным работникам генеральские и маршальские звания идет еще оттуда. Энгельс называет Маркса почему-то Мавром. Что такое «мавр»? Араб? Если так, то в свете ближневосточного конфликта эта шуточка Энгельса звучит сомнительно. Надо переходить на позиции пролетариата, кричит Маркс, ибо будущее принадлежит ему. Услышав это, Энгельс сует сигару зажженным концом в рот. Фабрику пока не загоняй, говорит Маркс тоном пониже, взглянув на физиономию Энгельса. Это не к спеху. И Бог даст, может быть, обойдется.
Но дело совсем не в этом. Мне эта пропедевтика нужна исключительно для того, чтобы с самого начала изложить свое отношение к коммунизму. Я предпочитаю ясность с первых же слов. И ужасно не люблю, когда автор страницу за страницей крутит и вертит так и сяк, но так и не поймешь до самого конца, к чему же в конце концов привела неумолимая логика его мировоззрения. Может быть, у кого-то эволюция такая и бывает. Но у меня этого нет, не было и не будет. Не могу же я возводить в высокий ранг некоей духовной эволюции такой пустяк. От нечего делать я листал сборник нашего института о коммунизме. В период развернутого строительства коммунистического общества, прочитал я на произвольно открытой странице, Советский Союз превзойдет уровень промышленного производства в самой развитой стране капитализма — США. Одновременно Советский Союз превысит уровень производительности труда в США... О, идиоты, воскликнул я и забросил сборник под кровать. Вот и все. И больше никакой эволюции не было. И никакой духовной драмы не было. Из-за чего? Из-за такого дерьма? Чушь! Не верьте тому, кто скажет, что он пережил духовную драму, обнаружив, что марксизм — не вершина премудрости и благородства, а яма тупости, пошлости, жульничества. Если же человек на самом деле переживает, то он врет, будто разуверился в марксизме. Он разуверился в чем-то другом, а маскируется под идеологическую драму. Повторяю и настаиваю: в Марксизме невозможно разувериться по той простой причине, что в него не верят с самого начала. Ибо он есть явление не в сфере веры, а в сфере лжеверия или вероподобия.
Мое отношение к коммунизму всегда было многоплановым и, можно сказать, противоречивым. С одной стороны, я его уважаю, ибо живу неподалеку от площади Ф.Э. Дзержинского, или, короче, Лубянки. Ибо я родился и вырос буквально под сенью самого главного здания самого гнусного учреждения Советского Союза. И почти каждый день вижу его в самом различном освещении, в самых различных ракурсах. И почти каждый день так или иначе прохожу мимо бронзового Железного Феликса, прочно обосновавшегося в центре площади. С другой же стороны, я его (коммунизм) презираю, ибо служу в самом бездарном учреждении Советского Союза — Институте идеологии Академии наук. Вслушайтесь внимательнее: Институт идеологии(!) Академии наук(!!). Непонятно? Поясню. Это звучит примерно так же, как если бы вы сказали: Институт знахарства Академии медицинских наук. С одной стороны, я готов вступить с ним (с коммунизмом) в борьбу, ибо боюсь, что он скоро дораз-вивается до полнейшей отвратности и тошнотворности. А с другой стороны, я готов за него сражаться, ибо боюсь, что если не он, то передовые и прогрессивные борцы придумают гадость еще похлеще этой. С ним худо, но без него еще хуже будет — вот в чем загвоздка. Диалектика общественного развития такова, что если уж коммунизм появился, то все то, что появится после него и вместо него, будет еще хуже. В осознании этого рокового обстоятельства и состоит глубочайшая трагедия мыслящих представителей моего поколения. Дело не в том, что мы не верим в коммунизм, а в том, что мы не верим в то, что его можно избежать или изобрести что-то получше. И если хотите знать, именно по этой причине, а не из мелкого пижонства мы носим драные джинсы и невообразимые бороды.
