Лапичах, и на душе становилось совсем скверно, казалось, что они проклинают нас, казалось, и ты лично виновен, что оставили их на растерзание фашистскому зверю.
Если бы можно было кого-то спросить — скажи, мол, научи, что делать, потребуй — и получить ответ, мы пошли бы на все, на любую жертву, на любой риск, на подвиг и смерть. Мы без колебаний врезались бы в начиненном бомбами самолете в резиденцию Гитлера и взорвали бы все его волчье логово, как взорвал капитан Гастелло, сознательно глядя смерти в лицо, фашистскую танковую колонну.
Месть, только месть…
Мы снова в воздухе, снова в ночном небе монотонно гудят моторы. На борту «Голубой двойки» две тонны смертоносного груза. Стальные крылья с красной звездой несут его на железнодорожный узел в глубоком тылу врага, где с вечера сконцентрировалось множество составов с горючим, танками и боеприпасами. Другие экипажи получили задание бомбить аэродромы, танковые колонны и скопления живой силы противника.
Вначале мы стороной обходим цель, пролетаем дальше и, развернувшись, заходим на неё с запада. Это любимый прием штурмана Сырицы. Весь экипаж замер в напряжении, до цели остается несколько минут. Пока все спокойно, никто по нас не стреляет. Сбавляю обороты моторов, иду со снижением. Времени сейчас один час тридцать две минуты, под нами окраина города. Чувствую, как после отрыва каждой из четырех бомб самолет слегка вздрагивает. И тут же небо озаряется огромным пламенем взрывов, становится светло, как днем. Ясно, что внизу взрываются эшелоны с горючим или боеприпасами. Мы ушли уже далеко, а небо все отражало отблески мощных пожаров.
После посадки на корабле насчитали больше десяти пробоин. В одну из них свободно мог бы пролезть любой из членов экипажа. В эту ночь мы пробыли в полете более шести часов. При докладе о выполнении задания майор Чирсков был доволен нами, даже похвалил, особенно штурмана, что позволял себе комэско очень и очень редко. Потом я построил экипаж и объявил благодарность всему летному, а также техническому составу — мотористу Шутко, механику Жигареву, технику Гиреву — за отличную подготовку корабля к боевым вылетам. То же самое попросил сделать и командиров других экипажей отряда — Тимшина и Полякова.
Утром 5 июля мы поднялись по боевой тревоге: через аэродром на большой высоте прошел немецкий самолет, очевидно, разведчик. Что-то часто начали летать над нами. Надо быть наготове, того и жди — над головой появятся непрошенные гости. В этот раз вроде сошло благополучно. Время уже приближалось к обеду. И вдруг снова тревога: в небе показались два «юнкерса». Люди на аэродроме бросились в щели и укрытия. Впереди меня бежал один капитан, летчик скоростного бомбардировщика. Услышав вой падающей бомбы, я лег на землю, а капитан, подавая рукой кому-то знаки и что-то крича, побежал дальше. И тут же недалеко от нас взорвалась бомба. Меня засыпало землей, лежу не шелохнувшись. Потом раздалось еще несколько взрывов и все стихло. Повернув голову, посмотрел вверх, самолеты уже скрылись. На другом конце аэродрома горел один наш корабль. Встал, отряхнулся и метрах в сорока увидел лежащее на земле тело капитана. Оно было все в крови. На груди погибшего алел забрызганный кровью орден Красного Знамени. Других жертв не оказалось. Самолет сгорел. К счастью, приготовленные к подвеске бомбы находились от него на порядочном расстоянии.
Разве мог я тогда подумать, что судьбе, вернее случаю, будет угодно сделать так, чтобы жена этого капитана именно от меня узнала подробности гибели мужа? Ведь я его и видел-то только один раз, в последние минуты жизни. Даже лица его не запомнил. Память сохранила лишь фамилию, которую я вычитал в извлеченном из нагрудного кармана гимнастерки партийном билете — Хрусталев.
Через два года, когда я учился на курсах усовершенствования командного состава ВВС, мне как-то поручили выступить с беседой перед сотрудниками санатория, где долечивались тяжело раненые бойцы и командиры. Слушателей собралось много: больные, сестры, няни, весь свободный от работы персонал. Говоря о том, как трудно приходилось нам в первые месяцы войны, как безнаказанно творила свое черное дело вражеская авиация, я вспомнил и рассказал про гибель капитана Хрусталева. И… вдруг в зале раздался душераздирающий женский голос: «Вася, родной мой, Вася! Это он, муж мой, Вася!» Слова захлебнулись в горьком безутешном рыдании. На другой день я встретился с ней, Евдокией Степановной Хрусталевой, женой военного летчика. Она эвакуировалась с маленьким сыном в начале войны. Когда немцы разбомбили эшелон, потеряла ребенка. Убитая горем, вместе со знакомыми доехала сюда. И здесь получила извещение о смерти мужа. Мне было больно и неприятно, что я невольно растревожил незажившую, кровоточащую рану ее души.
…В тот день — 5 июля 1941 года — московское радио еще раз заставило нас пережить горечь безвозвратной утраты — гибель Николая Гастелло. Собравшись у землянки, где размещался КП, мы слушали очередное сообщение Совинформбюро, ловили каждое слово, усиливаемое репродуктором.
— Снаряд вражеской зенитки, — звучал в эфире скорбный голос диктора, — попал в бензиновый бак его самолета. Бесстрашный командир направил охваченный пламенем самолет на скопление автомашин и бензиновых цистерн противника. Десятки немецких машин и цистерн взорвались вместе с самолетом героя.
Тут же, около землянки, наш комиссар Петр Семенович Чернов организовал летучий митинг. Выступали летчики, штурманы и клялись бить врага беспощадно, драться до последней капли крови, до последнего вздоха. Близкий друг Николая Францевича командир эскадрильи Костя Иванов, бывший его штурман Миша Скорынин, командир отряда Коля Сушин от имени всех дали клятву жестоко мстить фашистам за капитана Гастелло, за наши сожженные города и села. Предоставили слово и мне, как командиру отряда и экипажа «Голубой двойки», которыми командовал Николай Гастелло.
Потом мы с майором Черновым пошли к стоянке самолетов моего отряда. Толковый он все же человек, наш комиссар полка. Все успевает делать, с каждым найдет время поговорить. Мы не знали, когда он отдыхает и отдыхает ли вообще: вечером провожает нас на задание, утром обязательно встречает, расспросит обо всем — о самочувствии, о том, как протекал полет, осмотрит пробоины, повреждения. Он никогда не повысит голоса, с каждым заботлив и внимателен, но умеет, если надо, и потребовать, а главное — угадывать настроение личного состава, всегда оказывается там, где больше всего ждут его. Вот сейчас он с людьми моего отряда повел разговор нашем бывшем командире, о его бессмертном подвиге, о том, как свято нужно хранить нам имя Николая Гастелло. Было видно, комиссар затронул в каждом самые чувствительные струны. Как бы сам собой возник митинг. Слушая радиста Бутенко, стрелков Белого, Дикина, механика Васильченко, инженера Демьянова, борттехников Ивана Васильевича Федорова, Свечникова и других, я еще раз убеждался, как они любили, уважали Гастелло, гордились им, и какая громадная сила ненависти к захватчикам таится в сердце каждого из них.
В памяти моей опять возникали картины совместных полетов с Николаем Францевичем, вспоминалось его упорство в достижении цели, поставленной задачи. Он никогда не удовлетворялся половинчатым решением, не признавал никаких «оправдательных» причин, любое дело доводил до конца. Однажды — помню, это было летом 1936 года — экипаж «Голубой двойки» получил учебное задание — разыскать в заданном районе морскую цель и сфотографировать её. Корабли мы обнаружили быстро. Но при каждом нашем заходе они быстро разворачивались и принимали перпендикулярное к курсу самолета положение. При этом наши шансы на удачный снимок намного снижались. Мы несколько раз повторили заход, но моряки, видимо, зорко следили за нами: корабли каждый раз занимали невыгодное для нас положение. Молча посмотрев на меня, командир развернул машину к берегу и пошел со снижением. Я подумал, что он решил вернуться на аэродром. Но у самых прибрежных гор, покрытых зеленью, Гастелло развернулся обратно и вновь взял курс на линкор «Червона Украина». На фоне гор и из-за малой высоты с корабля, очевидно, заметили «Голубую двойку» слишком поздно, и мы, пройдя над линкором параллельным курсом, удачно сфотографировали его. На другой день на разборе полетов Гастелло получил от командира эскадрильи замечание за недозволенный заход (на малой высоте), но снимки, сделанные нашим экипажем, были лучшими… Таков он был, наш командир: ничто не могло его заставить свернуть с пути. Таким он и останется в нашей памяти. А ненависть к врагам за его смерть поможет нам на всю жизнь сохранить в душе светлый образ командира.
