возбужденно. — Вы видите в этом равенство. Вы его видите?
— Да! Именно — равенство. Равенство весной сорок второго как доказательство того, что немцы проиграли войну. Если мы ее не проиграли, а это могло быть только в сорок первом, значит — по большому счету — проиграли ее они.
Нечаев наклонился к Ардатову, так что лицо Нечаева теперь было совсем рядом — серьезное, хмурое, даже жестокое лицо — выражение жестокости появлялось, видимо, от холодных глаз, насупленных белесых бровей, плотно сжатого рта, вздернутого, раздвоенного ямочкой подбородка.
Крепко держа Ардатова за плечо, сжимая это плечо при каждом слове, как бы помогая воспринять значение этого каждого слова, Нечаев повторял и повторял:
— Раз мы не проиграли войну в сорок первом, а мы ее не проиграли, мы даже отшвырнули немцев от Москвы! — раз мы не проиграли войну в сорок первом, значит, мы ее вообще не проиграли! Это — ясно? Ясно?
Ардатов, вдруг озаренный всей глубиной смысла слов, которые как бы вбивал в него Нечаев, кпвал, кивал, повторяя:
— Да, да. Ясно! Понятно. Не проиграли… Отшвырнули. Нет, конечно же, в сорок первом не проиграли! Как же проиграли! Ничего подобного! Наоборот… То есть, не наоборот, а устояли. Удержались… Костьми, но удержали немцев и у Москвы, и у Ленинграда, так что… Хоть и миллионы легли в землю, хоть и миллионы — в земле…
Сжав сильнее его плечо, Нечаев, наклонившись еще ближе к нему, так что пенсне Нечаева было в каких-то сантиметрах, и за пенсне блестели прищуренные, словно разглядывающие что-то далекое, глаза — одновременно холодные, видимо, холодность эта относилась к немцам, в то же время и радостные — радость, наверное, рождалась от того, что эти глаза видели далеко-далеко; сжав сильнее плечо Ардатова, Нечаев закончил:
— Но если войну один из противников не проигрывает, значит проигрывает другой! Беспроигрышных войн не бывает. И если мы не проиграли войны, значит ее проиграют — проиграли, раз не выиграли — немцы!
Что немцы проиграют войну, Ардатов никогда не сомневался. Для него это было ясно с самого ее начала, — да разве можно победить навсегда Россию! — но победы немцев в сорок первом и теперешний рывок их к Волге не позволяли ему даже приблизительно увидеть день, когда можно будет сказать, так как сказал сейчас Нечаев. И он упрямо заметил:
— Логично. Я не могу не верить вам. Я хочу верить вам! Но… Но они все-таки выходят к Волге…
Нечаев приподнял карандаш, как бы запрещая возвращаться к этой теме.
— Весной, этой весной, мы, чтобы захватить стратегическую инициативу, ударили от Белгорода и Волчанска с севера и от Лозовой и Балаклеи с юга с явной задачей — это видно по направлению ударов, — используя выгодную конфигурацию фронта, — эту дугу, — Нечаев обвел дугу, в которой были Изюм, Балаклея, Барвенково, — ударили с задачей выйти к Харькову и, отрезав немецкие части восточнее его, уничтожить их, освободить Харьков и…
— Наткнулись на кулак! — сердито закончил за него полковник Малюгин. Он сел, сонно поглядывая на дверь. — Они сами готовились к выходу на Дон, к повороту на Кавказ, собрали за Харьковом для этого мощную группировку, а мы на нее наткнулись!
— Да, — подтвердил Нечаев. — Именно поэтому сейчас и успех у них. Мы ждали, что весной они будут наступать на Москву, стянули к ней резервы, а немцы ударили на юг.
— Потеснили нас под Харьковом, а потом разорвали фронт от Курска до Таганрога и пошли, и пошли! Где же он провалился? — спросил о вестовом Малюгин.
Как будто только это и надо было спросить, как будто вестовой ждал этих слов: он открыл дверь, неся кипяток и заварку.
— Вудичка течеть, — сообщил он.
— Веди, — приказал Малюгин.
— Он прав, — кивнул Нечаев на китель полковника.
Он полистал атлас, остановился на карте «Нижний Дон и Северный Кавказ» и повел карандаш от Курска через Воронеж к Сталинграду, от него на юг к Элисте, от Элисты к Моздоку и, заворачивая на запад, к Пятигорску, Майкопу, до Керчи. На зеленой с желтыми пятнами возвышенности и голубыми жилками рек карте синий карандаш Нечаева начертил какую-то некрасивую кисту, которая от Курска вверху и Таганрога внизу выдувалась к Волге и Кавказу.
— Конечно, их операция — не местный успех, не тактическая удача, — констатировал Нечаев, разглядывая эту кисту. — С конца июня по сегодняшний день они прошли, — он приложил линейку, — на восток, если считать от Изюма, шестьсот километров, и на юг, — он опять смерил, — тоже полтысячи. Это масштабы из области стратегии, и, казалось бы, у немцев вновь победы. Но при внимательном рассмотрении — победы эти меркнут, ибо они — не решающие для всей войны.
Комната задрожала, они прислушались. По улице, приближаясь к школе, лязгая, грохоча, урча моторами, скрежеща всеми своими металлическими суставами, шли танки. Ардатов мысленно увидел, как они идут: пыльные, горячие, пахнущие соляркой, покачивая пушками, держась в темноте друг от друга так, чтобы механики-водители через открытые люки различали замаскированные стоп-сигналы.
— Вот и славно! — сказал Нечаев, слушая танки. — Семьдесят вторая. На полчаса раньше, значит, у нее полчаса лишнего ночного времени, это лишние десять верст.
— Вам, — сказал он Малюгину, кивнув на окно, когда Малюгин вернулся. — Полнокровная единица без БТ и Т-26, одни средние. Потрудитесь беречь ее.
— Да уж знаем, — буркнул Малюгин, усаживаясь к чаю и вожделенно нюхая заварку. — Теряешь каждую машину как свою руку, и сколько штук ты их потерял, столько раз тебе эту руку отрезали.
Потирая сердце, морщась, он достал из кармана кителя какую-то таблетку, кинул ее в рот и запил голой заваркой.
— А! — наслаждался, прихлебывая чай, дуя на него, Малюгин. — А! А! Ух ты! Хорошо! Хорошо!
— Казалось бы, захвачен громадный кусок густонаселенной территории, а это значит, что у нас отняты не только кубанский хлеб, промышленность Ростова, Ворошиловограда, Воронежа, поставлены под угрозу кавказская нефть, коммуникации Приволжья, но и что вычтены из нашего людского баланса новые два-три десятка миллионов людей. Если считать десять процентов, двадцать пять — тридцать дивизий, три миллиона резерва…
Дверь быстро и неожиданно открылась, и в комнату вошел низкий, широкоплечий старший лейтенант. Отдав честь, он на ходу доложил Малюгину:
— Встретил. Вывел на магистраль. Дальше с ними Ткачук. Машина и бронетранспортер здесь.
— Садись. Пей. — Малюгин подвинул ему стакан. — Как Архипов? Бутылки едут?
— Едут. — Старший лейтенант налил себе. — Едут, но не четыре, а три тысячи. Архипов разгружает баржу.
Малюгин подошел к кровати Нечаева, присел, держа стакан за самый верх, меняя руки, чтобы не обжечься, и заглянул в карту.
— Просвещаете? — Он вгляделся в линии, которые провел Нечаев. — А что, получился форменный «уйди-уйди». — Он повел ногтем по кисте. — Чем больше надуваешь, тем тоньше. Бросил сюда все, что мог собрать, вытянул только здесь фронт на две тысячи километров и думает удержаться! Барбизонец!
— Причем тут барбизонцы, Николай Николаевич? Но оскорбляйте художников, — возразил, усмехаясь, Нечаев. — Барбизонцы были отличными людьми.
Малюгин небрежно махнул рукой.
— Так как вы там дальше мыслите? Как дальше?
— Наступая между Донцом и Доном и далее между Волгой и Доном, они имели задачу разгромить, истребить наши армии, но выполнили ее лишь частично.
— Котлов не было, котлов не было. Разве что котелочки? — подтвердил Малюгин. — Он нас вытеснял, но не окружил!
Сейчас Ардатов и видел на лице Нечаева, и слышал в его голосе презрение.
— Николай Николаевич совершенно прав. Это очень точное сравнение — «уйди-уйди». К Волге они
