Однажды днем в конце октября Эллисон и Майк поднимались по склону холма, на котором стоял замок Сэмюэля Пейтона.
— Я никогда не была здесь раньше, — сказала Эллисон. — Может, поэтому у меня не получилось написать об этом. Когда-то давно я понимала, что писать о том, чего не знаешь, пустая трата времени.
— Ты собираешься попробовать еще раз? — спросил Майк. — Я имею в виду роман.
— Пока нет, — ответила Эллисон. — Думаю, опять вернусь к рассказам. Майк… — Она остановилась. — Майк, я бы хотела помириться с мамой.
— Хорошая идея, — спокойно сказал он. — Только не делай этого под влиянием минуты. Если это не серьезно, лучше не надо, ты причинишь ей еще большую боль, а я не вынесу этого.
— Я серьезно, — сказала Эллисон. — Я понимаю, как это бывает. Маме просто не повезло больше, чем другим.
Майк расхохотался.
— Я бы так не сказал. У нее есть ты, ведь так? Может, она счастливее других.
— Интересно, что бы сказал Пейтон-Плейс, если бы узнал о нас, — пробормотала Эллисон.
— Тебя слишком волнует Пейтон-Плейс, — сказал Майк. — Это просто город, Эллисон. У нас есть свои характеры, но они есть и в Нью-Йорке, и в любом другом городе.
— Я знаю, — сказала Эллисон. — Но я не могу заставить себя почувствовать это. Со мной так бывает. Я знаю, что это так, и все. Я даже могу написать о том, как я думаю, но я так не чувствую. Как любовь. Мой импресарио говорит, что я пишу очень правдоподобные любовные сцены, но Майк… — она посмотрела на него. — Майк, какая же разница между тем, что ты пишешь или читаешь, и жизнью.
— Главная разница в том, что писать или читать легче, чем жить, — сказал Майк. — Я думаю, это единственная настоящая разница.
Эллисон прислонилась к одной из стен, окружавших замок.
— А мне кажется, главная разница в том, что писать или читать не так больно. Когда я вернулась, я решила заняться первым и бросить последнее.
Майк улыбнулся.
— Но, с другой стороны, жизнь слишком коротка, чтобы не жить каждую минуту.
— И, кроме этого, у людей все равно нет выбора, — добавила Эллисон и рассмеялась. Впервые за все лето она смеялась просто так. — Дни становятся все короче и короче. Скоро стемнеет.
Констанс и Эллисон никогда не любили произносить сентиментальных фраз. Когда Констанс после ужина заметила, что с камина исчезла фотография в серебряной рамке, которая стояла там годами, она повернулась и с удивлением и надеждой посмотрела на дочь. Эллисон улыбнулась, улыбнулась и Констанс. Кроме Майка, никто ничего не сказал.
— Послушайте, — заметил он. — Здесь предполагалась большая сцена, как в Голливуде. Эллисон, ты должна была воскликнуть: «Мама»! — и расплакаться. Конни, ты должна была улыбнуться сквозь слезы и сказать, дрожащим голосом, конечно: «Дочка»! Потом вы обе должны были упасть друг другу в объятия и разрыдаться. Тихая музыка, экран гаснет. Господи, с какими же холодными рыбами я связался!
Эллисон с. Констанс рассмеялись, и Констанс сказала:
— Давайте откроем коньяк, который я припасла к Рождеству.
В эту ночь начались осенние дожди. Они продолжались почти две недели, а потом, проснувшись однажды утром, Эллисон, еще не встав с постели, поняла, что пришло «бабье лето».
— О, — воскликнула она, выглянув из окна. — Наконец-то ты здесь!
Она быстро оделась и, не завтракая направилась к «Концу дороги». Она поднялась по длинному склону на холме за Мемориальным парком. Все было как прежде. Она шла через лес своей легкой, грациозной походкой и наконец вышла на поляну. Там так же росли желтые голденроды, и те же, разукрашенные в яркие тона клены окружали ее со всех сторон. Эллисон сидела в своем секретном месте и думала, что, хотя это место не такой секрет для всех, как она раньше думала, все же то, что ее окружает, говорит ей секретные вещи. Она почувствовала уверенность в неизменности, которая так успокаивала ее в детстве, и дотронулась до головки голденрода.
«Я смотрел, как на Древе Вечности распускаются цветы жизни». Эллисон вспоминала Мэтью Свейна и еще много-много друзей, которые были частью Пейтон-Плейс. «Я слишком легко теряю чувство пропорции, — призналась себе Эллисон. — Я позволяю всему становиться слишком большим и важным. Только здесь я понимаю размеры вещей, которые касаются меня».
Эллисон посмотрела на яркое голубое небо «бабьего лета» и подумала, что оно похоже на перевернутую чашку. Это ее успокоило, как и раньше, но теперь Эллисон поняла, что не нуждается в успокоении. Когда она встала и снова пошла к «Концу дороги», солнце было уже в зените. Дойдя до указателя, она прикрыла глаза ладонью и посмотрела вниз, на игрушечную деревню, которой был Пейтон- Плейс.
«О, я люблю тебя, — воскликнула она про себя. — Я люблю всего тебя. Твою красоту, твою жестокость, твою доброту и злость. Теперь я знаю тебя, и ты меня больше не пугаешь. Может, завтра или когда-нибудь в следующий раз ты и испугаешь меня, но сейчас я не боюсь тебя и я люблю тебя. Сегодня ты просто город».
Она бежала вниз по холму навстречу городу, и ей казалось, деревья поют ей разными голосами: «До свидания, Эллисон! До свидания, Эллисон! До свидания, Эллисон!»
Она испытывала такой излишек энергии, что бежала до самой улицы Вязов. Констанс окликнула ее у дверей «Трифти Корнер»:
— Эллисон! Я ищу тебя по всему городу! У тебя гость. Молодой человек из Нью-Йорка. Говорит, его зовут Дэвид Нойс.
— Спасибо! — крикнула Эллисон и махнула рукой.
Она торопилась и, когда дошла до Буковой улицы, бегом пробежала весь квартал до своего дома.
