то пробрался в дом и украл рисунок. Наверное, тот самый худой парень с голодным лицом. Спрашивать отца не было никакого смысла. Он перебрал сотни всевозможных вариантов и в конце концов решил, что отец вполне мог взять рисунок, желая как следует разглядеть его на досуге. Ведь как-никак, когда Омово был еще мальчишкой, именно отец всячески поощрял его увлечение живописью и любил по вечерам в одиночестве просматривать его работы. Впрочем, все это было давно, в далекой стране, называемой детством. Отношения в распавшейся и разметанной по свету семье сделались слишком сложными, и на подобный сентиментальный жест рассчитывать не приходилось.
Омово сидел один в душной гостиной, откинувшись на жесткую спинку стула, предаваясь воспоминаниям, и тут у него возникла надежда, благая надежда, — а вдруг…
Выкрашенная желтой краской облупившаяся дверь, ведущая в комнату отца, была неплотно прикрыта. Омово уже собрался было постучать, когда услышал донесшиеся из комнаты голоса. Он подошел к двери и заглянул в щель.
Его худой, волосатый отец занимался на кровати любовью с Блэки. Отец неистово обрушивался на Блэки, а она тихо стонала и отчаянно извивалась под ним. Омово был ошеломлен — он увидел нечто, чего не должен был видеть. Все произошло совершенно неожиданно. Потом Омово услышал долгий торжествующий вопль отца, и ему показалось, что в этом вопле прозвучало имя его покойной матери. Омово был потрясен, он с трудом перевел дыхание. Блэки перестала стонать, возня прекратилась, затихли и все прочие звуки.
В нервном напряжении Омово на цыпочках вышел из гостиной и вернулся к себе в комнату. Он опустился на взъерошенную кровать и уставился в стену. На него накатило чувство неуемной тоски. Он вспомнил, как однажды, когда ему было девять лет, он стал невольным свидетелем подобной сцены. Омово был болен, и отец взял его к себе в постель. Ночью Омово проснулся и обнаружил, что отца рядом нет. Дверь в соседнюю комнату была открыта. Отец занимался любовью с его матерью. Зрелище было странным, но он каким-то образом оказался способным это понять. И не испытал чувства отчужденности. Они жили тогда в Ябе, семья была в сборе, и все обстояло вполне нормально. То, что он сейчас случайно увидел, глубоко его задело. Имя матери, которое, как ему показалось, он услышал в вопле отца, кружилось у него в голове подобно обезумевшей золотой рыбке.
Послышались тяжелые шаги. Кто-то смачно выругался. Хлопнула дверь отцовской комнаты. Звук вставляемого в замочную скважину ключа, поворот его. И долгая глубокая тишина.
Он смотрел невидящими глазами на спиральку внутри лампочки и только потом понял, что электростанция опять, по собственному произволу, прекратила подачу тока. Он чувствовал, как заключенное внутри тепло растекается под кожей. Тьма, гнездящаяся в углах под потолком, действовала на него угнетающе. Москиты лепили его голову, словно у них были с Омово свои счеты. Он забылся тревожным сном. К нему только что, после долгого периода застоя, вернулось рабочее состояние, и первая его настоящая работа была осквернена.
Среди ночи Омово проснулся. Он не знал почему, но решил, что виной тому были жужжание и укусы москитов. Первое, что он про себя отметил, была абсолютная тишина; он повернулся к окну, и все предметы в комнате постепенно проступили из темноты. Белый потолок. Одежные крючки. Висящие по углам огромные раковины улиток. Причудливой формы разбитые калебасы. Любимые картины. Стоило глазам привыкнуть к темноте — и отчетливо обозначились контуры всех предметов.
Едва его сознание привыкло к звенящей тишине, мысли обрели стройность. Он старался не дать им оформиться во что-то определенное; но в зыбкой тишине, царившей у него в душе, все более ощутимо зрело чувство утраты.
Из гостиной донесся шум. Четко различимые звуки. Скрип стула. Шаги. Невнятное бормотание. Глубокая затяжка сигаретой. Слегка свистящий выдох — и снова тишина. Омово перевернулся на другой бок. Он знал: у отца опять бессонница.
Омово встал, надел комбинезон цвета хаки и пошел в гостиную. Отец сидел за обеденным столом, склонившись над какими-то бумагами. В майке и в белой простыне, обернутой вокруг бедер. Омово была видна только половина отцовского лица, на которую падал свет, вторая находилась в тени. Изрезанный морщинами лоб, напоминавший скопище мелких червячков, глубоко посаженный, налитый кровью, воспаленный глаз. Сидя вот так в одиночестве в полутьме, он казался таким несчастным, несчастным и одиноким. Он искоса взглянул на Омово, когда тот переступил порог гостиной.
— У тебя все в порядке, отец?
— Да. Просто не спится. Но это не страшно. Такое часто случается со стариками.
Омово постоял немного, надеясь, что его душевный порыв найдет у отца понимание и ему захочется о чем-нибудь поговорить с сыном. Омово вспомнил, как в былые времена отец подолгу беседовал с ним; как они полуночничали вдвоем, когда все остальные домочадцы спали, как порой он рассказывал Омово о событиях «минувших дней», происходивших где-то далеко-далеко или совсем близко. Но сейчас отец глубоко затянулся затухающей сигаретой и снова самозабвенно углубился в чтение разложенных на столе бумаг.
Омово вышел на улицу. Компаунд был объят глубоким сном. Светились лишь одна или две веранды. Сильный порыв ветра снова заставил его вспомнить о своей бритой голове, всколыхнул сушившееся на верандах белье. Его шаги гулко разносились по компаунду, эхом отзываясь у него в мозгу. Умывальня была темной, вонючей и отвратительной. Притворив за собой скрипучую дверь и оказавшись в кромешной темноте тесной кабины с тонкими облезлыми стенами, он ощутил присутствие чего-то очень знакомого. Он взглянул вверх и снова увидел огромные, попросту угрожающих размеров скопления паутины. Крыши почти не было видно. Он поспешил поскорее прочь. Но домой он не пошел, что-то погнало его в другую сторону, туда, где возводились новые корпуса. Он открыл огромные ворота из кованого железа. Ворота звякнули, заскрипели, застонали в темноте.
Он остановился перед фасадом здания, не обращая внимания на пронизывающий холодный ветер. Только что было слишком жарко. Сейчас — слишком холодно. Он взглянул на небо. Оно представилось ему теплым покрывалом чернильно-синего цвета, сплошь в дырах. Этой ночью в Алабе было тихо. Лишь двое- трое запоздалых прохожих проковыляло по пустынной улице. В затихших бунгало тускло светилось всего несколько окон, хотя кое-где поблизости с домами все еще не убрали лотки. В обычно шумной закусочной окна закрыты ставнями, она тоже погрузилась во тьму. Взгляд Омово скользнул по рифленым цинковым крышам и обратился в сторону дома, где жила Ифейинва. В комнате у нее ярко горел свет.
Омово заметил, что кто-то сидит на приступке. Скорее всего, это была женщина. А может быть, Ифейинва? — подумал он, и от этой мысли его бросило в жар, дрожь волной прокатилась по телу. Его отделяла от этой фигуры темная грязная улица. Темнота между двумя освещенными фигурами была почти осязаемой. Она существовала как бы отдельно от окружающего пейзажа и в то же время являлась его неотъемлемой частью. Это была некая не поддающаяся осязанию субстанция и одновременно — непреодолимая стена. Омово стоял долго, не смея шевельнуться, а женская фигурка тем временем пришла в движение; она встала, походила по цементному полу и снова опустилась на приступку; вскинула руки к небу, потом опустила их вниз, похлопала себя по бедрам и надолго застыла в неподвижности.
Вскоре, однако, дверь, ведущая в комнату, распахнулась, на веранде появился человек в короткой набедренной повязке и принялся что-то кричать, но что именно — Омово не расслышал, так как ветер дул в противоположную сторону, потом потащил женщину в дом.
Омово долго еще смотрел на захлопнувшуюся за ними дверь. Ночной холод пробирал до костей, и мгла чернильно-синим покрывалом опускалась ему на голову. Огромная сточная яма слева заросла плесенью и источала тошнотворную вонь. Ворота из кованого железа звякнули и заскрипели. Его шаги гулко разносились по компаунду и эхом отзывались у него в голове.
Оказавшись у себя в комнате, он достал коробки с красками, палитру и другие принадлежности. Он старался не думать о пропавшем рисунке. В маленькой комнатушке нечем было дышать. Старенький вентилятор на столе не навевал прохлады. К тому же докучали москиты. Ох уж это назойливое жужжание и неожиданные укусы в самые уязвимые места! Омово работал с непоколебимой решимостью. Он любовно погладил белый холст, сделал набросок будущей картины и провел кистью широкую полоску грязновато- зеленого цвета, поверх которой нанес несколько мазков грязновато-коричневой, серой и красной красками. Он нарисовал огромную сточную яму. Цвета соплей. Длинные человеческие фигуры и лица с напряженно-
