червями и океанской рыбой палтусом. Кормили в воде, на камне, в руках. Она ни от чего не отказывалась и съела столько, что с лихвой хватило бы на десятерых землероек.
Перед сном положили на камень комочек ваты и, решив, что больше куторе ничего не нужно, оставили ее в покое. Когда утром мы заглянули в ванную, наша кутора была мертва. Вату она столкнула в воду, а сама лежала на голом камне, поджав тонкие лапки и почти касаясь живота длинным носом.
Решив, что вчера перекормили зверька, мы долго упрекали друг друга в неосторожности. Только потом я узнал, что все случилось как раз наоборот. Оказывается, этот зверек должен получать еду не реже чем через три часа. В ручье или озере кутора так и делает. Час поохотилась, час поспала, снова поохотилась, снова вздремнула. День или ночь, для нее особой разницы нет. Она прекрасно чует добычу своими усами-вибриссами даже в полной темноте. Так и получается, что всю свою жизнь кутора или спит или ест. Оставь мы на камне кусочек мяса, этот удивительный зверек, возможно, жил бы у нас и сегодня. Ах, как жаль, что о том, как питается кутора, не было написано в энциклопедии!
На второй год в ручей пустили сточную воду, и теперь ни лизунов, ни кутор там не встретишь. Даже водоросли исчезли. Старые автомобильные покрышки, тряпки, битые бутылки — этого добра в нашем ручье сколько угодно, живого же нет ничего.
В январе солнце поворачивает на весну, а зима на мороз. Когда он бывает слишком уж сильным, многие птицы и звери по три-четыре дня не покидают своих спален. Глухари, рябчики и куропатки отсиживаются в снежных лунках, горностаи и соболи — в дуплах. Белки в эту пору прячутся в похожие на футбольный мяч гнезда — гайна, в выкопанные под ветками кедрового стланика снежные норы, а однажды я обнаружил вот какую беличью спальню.
Зимовал я на реке Чуритандже. В самом ее верховье у похожей на старинный корабль скалы стоит избушка. Потолок в избушке закопченный, стены покрыты трещинами, между бревен выглядывает мох. Вместо стульев — сучковатые лиственничные чурки, вместо кровати — нары из упругих жердей. У изголовья два бревна совершенно новые. Это медведь забрался в избушку, съел весь запас продуктов, порвал в клочья матрас, а когда уходил, не стал разворачиваться в тесном зимовье — выдавил стену.
На память о своем посещении медведь оставил еще клок коричневой шерсти. Я наделал из нее «мушек» и всю осень ловил крупных хариусов.
Сейчас медведь спит в распадке недалеко отсюда. Летом там пройти трудно, но зимой все валежины под снегом, и я спокойно приближаюсь к берлоге. Не так чтобы очень к самой берлоге, а шагов на пятьдесят.
Как-то я возвращался от берлоги и завернул к «бельчатнику» — полоске очень высоких лиственниц, на которых любят селиться белки. Мороз был такой, что снег на лыжне превратился в пудру и лыжи совсем не скользили. Когда на подъеме я ухватился за толстенную ветку, она треснула словно стеклянная.
Весь снег вокруг лиственниц испещрен беличьими следами. Но самому свежему — дня три, не меньше. Куда же подевались сами белки? Постучал по деревьям, на которых темнеют гайна, — тихо. Поднялся к зарослям кедрового стланика — никого.
Спрятал в чехол бинокль, очистил от снега лежащую недалеко от «бельчатника» толстенную лиственницу и присел на нее отдохнуть. Как раз здесь у белок сбежка. Это такое место, по которому, где бы белка ни гуляла, возвращаясь домой, обязательно пробежит.
Сижу, рассматриваю следы. Очень интересные. Задние лапки отпечатаны спереди, а передние сзади. У белок задние ноги — они длиннее — всегда наперед забегают.
Вдруг слышу, что-то подо мной фыркнуло. Подхватился — ничего. Снова сел, опять фыркнуло. Тогда я поддел топориком кору на валежине и отвернул — оттуда стая белок во все стороны как брызнет! Одна, две три… восемь штук! Кто на дерево, кто в кусты, а самая смелая чуть в сторону отбежала, повернулась и на меня глядит…
Оказывается, середина-то у валежины сгнила и получилось преотличное дупло. Правда, вход в него снегом завалило. Но белки сугроб раскопали, в валежину забрались и, сбившись в плотный пушистый комок, уснули. Тепло, уютно. А что немного голодно, так это и потерпеть можно.
С самой осени у моей избушки держится кедровка. Мы с ней дружим. Я угощаю ее мясным фаршем, она сторожит мой дом. Лишь увидит зверя или человека — летит на поленницу и кричит на всю тайгу.
Каждый вечер, как только солнце коснется вершины скалы, беру топор и отправляюсь рубить дрова. В январе ночи длинные, дров уходит много, в другой раз больше часа на морозе провозишься.
Если очень холодно, надеваю под куртку меховую безрукавку и становлюсь толстым, неуклюжим.
Работаем мы вместе с кедровкой. Я орудую топором, а она проверяет чурки, отыскивает жирных короедов.
И что интересно, как я, так и она одеты по погоде. В оттепель кедровка небольшая, аккуратная, перья лежат плотно. Но лишь мороз — перья взъерошит, крылья в стороны отведет — раза в два толще сделается. Получается, и кедровка под свою одежду теплую поддевку натягивает. Только у кедровки из воздуха она.
В тайге птиц сколько угодно, и у каждой своя особинка. Поползень по деревьям вниз головой бегает, синица в случае опасности неживой прикидывается, оляпка в любой мороз под воду ныряет да еще и песни поет. Один только дятел ничем себя не проявил.
— Как же так? — говорили мне. — Он ведь деревья лечит, червяков прямо из-под коры вытаскивает.
— Ну и что? И поползень, и кукша, и даже синица так умеют.
— А ты знаешь, что дятел — единственная из птиц, которая болеет сотрясением мозга?
— Во-первых, это еще нужно доказать, во-вторых, однажды ночью я глухаря из-под снега вытоптал, он с перепугу так о лиственницу головой шарахнулся, что только в моей избушке и очнулся. Нет, что ни говори, а сотрясение мозга — это не особинка…
Слышал я, лесной доктор до того бдительно сторожит свои угодья, что с ним не может сравниться ни одна из наших птиц. Лишь чужой дятел на его участке застучит, он прямиком туда и давай барабанить. Да не как-нибудь, а непременно четче и громче, чем пришелец. Тот сразу сконфузится и наутек. Может, это и есть дятлова особинка?
Интересно бы проверить. Выбрал я подходящую лиственницу и принялся стучать. Чем только не барабанил — железным прутиком, топориком, палкой, ручкой ножа, ледяной сосулькой и даже кулаком. Стучал часто и не очень, громко и потише, с перерывами и без.
И что? Ни один дятел на мои стуки не обратил внимания. Только снежный ком на голову свалился, хорошо, без сотрясения мозга обошлось.
Расстроился, возвратился в избушку и принялся печную трубу ладить. Она у меня пять лет служила, а потом возьми и прогори. Дым глаза ест, пламя в щель пробивается — далеко ли до беды? Взял пустую консервную банку, вырезал заплату и прикрутил проволокой. Конечно, вышло не очень красиво, да не до красоты. Не дымит, и ладно.
Управился, залез в спальный мешок и слушаю музыку. Радио в тайге первое дело. Транзистор включил — здесь тебе новости, песни. Я, когда избушку обживал, прежде всего антенну соорудил. Взял и приколотил к углу зимовья длиннющую жердь. На вершине медный ершик, внизу тонкая проволочка, хочешь — Москву слушай, хочешь — Магадан.
Утром проснулся. Холодно. За окном полумрак, тайга только просыпается. Наложил в печку дров, сунул под них горящую спичку и скорее в постель. Пусть избушка прогреется, тогда можно и одеваться.
Дрова разгорелись, накалили трубу, и она сразу запела: «так-так-так-так». А заплата следом: «чок- чок-чок-чок» — настоящий концерт. Лежу, слушаю сквозь полудрему. Хорошо!
И вдруг: «тр-р-р-р!..» Загрохотало, загудело, звон по избушке пошел. Я из спальника выскочил, ничего не пойму. А оно снова: «тр-р-р-р!..» Я за кочергу, выскочил из избушки. Гляжу, а на крыше дятел антенну долбит, только голова мельтешит. Что он там сумел найти? Жердь хоть и не тонкая, но в такой утайке не то что жирная личинка, самый зряшный комарик не зазимует. К тому же древесина сухая, выстоянная. Как он ни старается, а ни одной щепочки не отколет. Того и гляди, клюв сломает.
— Эй, ты! — кричу. — У тебя и на самом деле с мозгами не все в порядке.
