однобоко, то ли настроение у Фёдора Фёдоровича с утра было скверное — его мутило от безобразного кровавого времени, когда жизнь человеческая ценилась дешевле предмета, при помощи которого отнималась. Как наваждение стояли перед глазами картины пыток и казней: колесования, четвертования, испанские сапоги, чудовищные деревянные приспособления — тусклые от крови и жира — на которых с людей живьём сдирали кожу. Фёдор Фёдорович прочитал про чуму в Кёльне: кострища, от которых ночью было светло как днём, исступлённые чумоборческие процессии, где люди напивались до скотского состояния, дрались, совокуплялись и богохульствовали. Из объёмистого же, богато иллюстрированного и выдаваемого почему-то по специальному разрешению (Фёдор Фёдорович принёс справку с пятью печатями) «Молота ведьм», выхватил наугад эпизод, как девятилетняя девочка, признанная повинной в сношениях с дьяволом, единственно просила не завязывать ей на костре глаза, так как хотела увидеть маменьку, которую сожгли неделей раньше. Строгие судьи отказали юной ведьме в богомерзком требовании.
Фёдор Фёдорович захлопнул книгу. Это было уже слишком. «Что за время? — подумал он. — Куда я лезу? Случись с моими героями хоть одно из задуманных «жизнеутверждающих приключений», они немедленно угодили бы на костёр или в застенок. Какая, к чёрту, комедия? Может, перенести действие на годы Крестового похода детей? Солнечные равнины Прованса, моря, южные цветущие рощи… А что, крестовый поход — неплохая идея! Разоблачение шарлатанов-магистров, атеистические мотивы, дружба с местными арабскими ребятами, интернациональное, так сказать, воспитание… Режиссёр не испугается? Ты что? Косвенная пропаганда религиозного мракобесия!» Фёдор Фёдорович усмехнулся, до режиссёра было так же далеко, как до конца пьесы. Сделалось не то чтобы тоскливо, но как-то неспокойно, как бывало всегда, когда предстояло забыть о том, как на самом деле, начать лгать, изворачиваться, сочинять нечто бесконечно далёкое от истины. Не следовало думать о девочке, просящей, как о милости, не завязывать ей на костре глаза. Следовало думать о том, как дети-крестоносцы уличили проходимца-магистра в том, что Святой Крест на белом знамени нарисован… золой! О дружбе между маленькими рыцарями и курчавыми арабскими ребятишками, спасшими их… ну, скажем, от жажды в безводной пустыне. Лишь в этом случае, возможно, удастся сочинить что-то для Театра юного зрителя.
Утром Фёдор Фёдорович поскандалил с женой. Ещё несколько лет назад он дал себе зарок не разговаривать с ней на абстрактные темы по причине полной бессмысленности, даже вредности для него подобных разговоров. После них у Фёдора Фёдоровича тряслись руки, гудело в голове, хотелось схватить что-нибудь тяжёлое да и швырнуть с размаху об пол. И вот опять… Жена не просто не понимала его. Она была воинственно чужда всему, что он полагал естественным и справедливым, не требующим доказательств уже хотя бы в силу своей вопиющей очевидности. Не то чтобы жена возражала по существу, она как бы анализировала причины его негодования по тому или иному поводу, и то подозревала в нём корысть, то — ущемлённое самолюбие, то — социальный изъян, мистически связанный с предками Фёдора Фёдоровича. По слухам, прадед его был купцом. Жена решительно отказывала Фёдору Фёдоровичу в праве судить что хорошо, что плохо, не был муж в её глазах гражданином, хоть по-своему — глоткой на кухне, — но радеющим об общем благе, не был, хоть убей! А, собственно, почему? Фёдор Фёдорович пытался объяснить жене, что монопольного знания в природе не существует, но уже в том, что он был вынужден объяснять, оправдываться, она же слушала, насупив брови, заключалось унижение. «Наверное, без унижений нам никак, — горестно думал он, — даже дома, если… речь заходит о проклятых вопросах действительности». Его рассуждения жена прерывала так: «Надоело, Фёдор. Плачешь, как баба. Послушать тебя, так ни одного у вас там порядочного человека нет, одни подонки. Хочешь, я поговорю в отделе культуры, тебя примут. Только туда надо идти с реальными фактами, конкретными предложениями, а не с эмоциями».
Иногда Фёдору Фёдоровичу казалось, жена издевается над ним. Он старался не разговаривать с ней о своих делах. Но они жили под одной крышей, поэтому приходилось разговаривать.
Недавно Фёдору Фёдоровичу позвонили с телевидения. Нахрапистая девица предложила принять участие в молодёжной передаче. У девицы был разбойничий прокуренный голос, кто-то во время разговора, видать, лез ей под юбку — она довольно похрюкивала, смачно шлёпала невидимого нахала по руке. Фёдор Фёдорович подумал, вряд ли дело, к какому причастна такая вот особа, обернётся путным, и отказался. Девица, впрочем, не огорчилась, сказала, что позвонит попозже, вдруг он передумает. Фёдор Фёдорович услышал, как зашуршали под её рукой страницы, наверное, справочника городской писательской организации. «С телевидения звонили, — не удержался, сказал жене, — приглашают на передачу». Та причёсывалась перед зеркалом. «Обязательно соглашайся. Туда кого попало не зовут. Телевидение — это серьёзно». Фёдор Фёдорович так не считал, однако решил, если девица вдруг перезвонит, подробнее узнать, что за передача и какая ему отведена в ней роль.
Девица перезвонила, и в назначенный час Фёдор Фёдорович в чёрном, извлечённом из нафталинового забвения, костюме, в галстуке, висельнически стиснувшем шею, истекающий потом, с гладко-лоснящимся, чем-то присыпанным лицом маялся под ослепляющими софитами, ожидая, когда выпускницы кулинарного училища закончат печь ватрушки. Он, как выяснилось, входил в жюри, которому предстояло оценить качество ватрушек, сказать напутственное слово выпускницам. В руках Фёдор Фёдорович держал экземпляр своей книги. Его надлежало подписать и вручить победительнице. Кроме него, в жюри входили: отставной боксёр-тяжеловес и опоздавшая к началу директриса молодёжного кафе, где устраивались театрализованные представления, молодящаяся языкатая особа — завсегдатайка подобных передач. Фёдора Фёдоровича изумляла её способность заводиться с пол-оборота, нести с экрана чушь на какую угодно тему. Когда с ватрушками было покончено — они оказались жёсткими и безвкусными, невозможно было поверить, что только что испечены, — директриса первой схватила микрофон и болтала минут десять. Почему-то о Пушкине. Что Пушкин? Любил ватрушки? Фёдор Фёдорович поправил галстук, кашлянул — в горле стоял ком. Но не успел и рта разинуть. Директриса выхватила у него книжку, вручила сама, яростно стиснув ладонь несчастной победительнице. Потом, правда, извинялась, божилась, что не знала, будто Фёдор Фёдорович имеет отношение к жюри. «Я была совершенно уверена, что вы помощник режиссёра! У вас, извините, такое лицо…»
Но человеку свойственно забывать огорчения. К тому же Фёдор Фёдорович успел, как ему казалось, сказать несколько интересных слов в самом начале, когда их записывали поодиночке. За ужином он иронично поведал жене и сыну, что снялся в телевизионной передаче. В объявленный час семья расположилась у экрана. Называлась передача «Молодёжный калейдоскоп». Сначала показали несколько отрывков из фильма, снятого английским, что ли, режиссёром о хиппи. «Да кто им дал визы, паспорта?» — в ужасе смотрел Фёдор Фёдорович на немытую рвань, загружающуюся в белоснежный лайнер «AIR INDIA». Во втором сюжете телепередачи появился на экране ненавистный Фёдору Фёдоровичу за неизменный оптимизм и механическую улыбку боровок-певец с пустыми глазами и железным горлом. «Ладно я, — подумал Фёдор Фёдорович, — каково видеть эту рожу людям, отстоявшим день у станка? Кому действительно необходимо отдохнуть, отвлечься?» Певец прорычал свирепую песню о чекистах, после чего взялся отвечать на вопросы корреспондента, рассказывать о недавней поездке на комсомольско-молодёжную стройку. Фёдор Фёдорович вспомнил, как однажды стоял за гонораром в кассу Гостелерадио. У него прошла часовая радиопостановка. Следом за ним нетерпеливо переминался, поглядывая на часы, этот самый боровок. Пересчитывая деньги, Фёдор Фёдорович невольно скосил глаза на гонорарный бланк певца и чуть не крякнул, такую астрономическую сумму принесло тому в тот месяц верное железное горло. Потом замелькали короткие сюжеты, блицинтервью, какие-то подвыпившие люди ни с того ни с сего заговорили о шаровых молниях: «Я стою вот тут у серванта, а она… из форточки и… это, летит… Ну! Во, смотрите, люстра оплавилась!» Феликс сказал, что через три минуты передача должна закончиться. «Наверное, Фёдор, тебя вырезали…» — жена не успела закончить. С дикой скоростью, воистину как в калейдоскопе, диктор едва поспевал за кадрами, на экране запрыгали столы, фигуры в белых поварских колпаках. «Авторитетное жюри назвало лучших». Фёдор Фёдорович увидел выпученные глаза директрисы кафе, могучую челюсть тяжеловеса, себя — запрокинув лицо, он странно улыбался в потолок. Это было похоже на репортаж из сумасшедшего дома. «Это… ты?» — удивился сын. «Наградой стала книжка известного поэта Воробьёва, которую вручил победительнице сам автор», — возникла директриса рвущая из его рук книгу. Передача закончилась. Некоторое время молчали. «Фёдор, разве ты поэт?» — Жена посмотрела на него так, словно Фёдор Фёдорович сознательно ввёл в заблуждение городскую общественность. «А кто же я ещё? — не выдержал он. — Поэт Воробьёв! Разве могли ошибиться эти милые телевизионные люди? Я, я их обманул, у меня же прадед был купцом…» — «Фёдор, ты не понимаешь шуток!» Он махнул рукой, ушёл на кухню.
А сегодня утром жена спросила, что он думает о новой пьесе одного проворного драматурга.
