столовой и отделенную от нее дубовыми раздвижными дверями. Несколькими минутами ранее я заметил, что двери раздвинуты дюймов на шесть. Стоя спиной к двери, можно было слышать все разговоры, а сдвигаясь влево и вправо, ловить отражения собеседников в тусклом зеркале, висевшем в простенке напротив. Чтобы отразиться на сетчатке моих глаз, изображению приходилось проделать пятьдесят футов пути — тридцать от компании до зеркала и еще двадцать от зеркала до меня. Моя дочь Люси сидела в самом конце стола. Даже на таком расстоянии можно было рассмотреть, насколько она похожа и в то же время не похожа на свою мать, Люси, мою первую жену. У нее была та же манера поворачивать голову, но черты ее лица были более резкими и грубыми, словно полевой цветок из Каролины пересадили в тропики Луизианы. Для Люси Бель-Айл был всего лишь пристанищем. Мы не были с ней близки. Да и с Марго они не очень-то друг друга любили. Мой сын? Я его не видел с тех пор, как он бросил колледж и поселился в трамвае за гаражами.
Через некоторое время Люси удалилась.
Марго, Мерлин и Дан продолжали беседовать. В их голосах появились новые нотки, говорившие о моем отсутствии.
Дальше произошли два небольших события.
Марго перегнулась через Мерлина, чтобы что-то сказать Рейни, — я не слышал, что именно, но ее волосы скользнули по его лицу. Когда Марго с кем-нибудь говорила, у нее была привычка наклоняться к своему собеседнику, временами задевая его плечом или рукой. Мерлин рассеянно отклонился, учтиво уступая пространство, но когда она приподняла плечо — она что, держала его за коленку? — он шутя укусил ее обнаженную загорелую руку, даже не то чтобы укусил, а так, прикоснулся зубами к коже. Это было сделано настолько небрежно, что, похоже, он сам не заметил своего безотчетного движения. Он даже не перевел взгляд.
— Ладно, — наконец произнес он. — Значит, схватку Рейни и Дана мы снимем в голубятне. Согласен. Шахматные пятна света будут там выглядеть гораздо эффектнее, чем в хижине раба. И все же я бы хотел…
— А как же Руди? — спросил Дан. Да, вроде это он спросил. Руди? Кто такой Руди? Он сказал «Руди»? Что-то я не пойму.
Никто не обратил внимания.
— Что? — переспросил Мерлин через минуту.
Рейни тряхнула головой, откинув волосы, подперла щеку пальцем и начала мурлыкать какой-то мотивчик.
Марго снова перегнулась через Мерлина что-то сказать ей. Что именно, я не расслышал.
В голосе Рейни звучало мое отсутствие. Она стала совсем другой. Вообще-то у нас с ней установились отношения шутливого флирта. Конечно, она была девушкой Дана. Но я мог ей сказать, что она красива (действительно красива) или настолько расшалиться, чтобы при встрече поцеловать — в губы, как они все целовались. И она могла мне сказать, что я красив (неужели?). Когда мы находились в обществе других людей, между нами действовало шуточное соглашение, что она будет внимательна ко мне и, даже беседуя с другими, не станет поворачиваться ко мне спиной. Мы вели себя так, словно мы женатая пара и ревнуем друг друга к окружающим. Но сейчас, в мое отсутствие, она была совсем другой.
Руди? Кто такой Руди? Я? Почему Руди?
Рейни напевала детскую шутливую песенку или, вернее, делала вид, что напевает, словно подавая этим какой-то знак.
Это что же — «Рудольф, сизоносый сохатый»?
Может, это намек на то, что я пью и у меня нос иногда краснеет?
Или на то, что у Рудольфа рога?
Это Дан первым сказал «Руди»? Но уж все-таки вряд ли Мерлин.
Однако странно, как подобное открытие нечестности со стороны ближних, неверности жены, может потрясти, сбить с панталыку и заставить по-новому взглянуть на вещи!
За один вечер я сделал два самых важных в жизни открытия. Сначала я узнал о неверности жены, а пятью часами позднее открыл для себя свою жизнь. Себя и свою жизнь впервые увидел отчетливо.
Может ли зло порождать благо? Тебе никогда не приходило в голову, что можно заняться поисками не Бога, но зла? По-моему, все эти годы вы, ребята, дружно перли в тупик со своей болтовней о Боге, о знамениях его бытия, о красоте и правильности вселенной — это ведь полная ерунда, и вы прекрасно это знаете. Чем больше мы узнаем о красоте и правильности вселенной, тем меньше отношения ко всему этому имеет Господь Бог. Кого вообще волнует этот Главный Часовщик?
Но вот если бы мне показали грех! Деяние зла в чистом виде, невыносимый поступок, которому нет и не может быть объяснения! Вот это действительно было бы таинство. Люди и впрямь встрепенулись бы и обратили внимание. На меня бы это произвело очень сильное впечатление. Тебе бы удалось тогда заставить меня почти поверить.
В эпоху, когда все утратили интерес к Богу, что если удастся доказать существование греха — просто греха в чистом виде? Разве это не стало бы для всех вас манной небесной? Новым доказательством бытия Божьего! Если на свете существует такая вещь, как грех, порок, живая сила зла, тогда должен существовать и Бог!
Я серьезно. Когда ты в последний раз видел грех? А, тебе сто раз его доводилось видеть? А мне вот нет, по крайней мере, давненько не видывал. То есть настоящий, необусловленный грех. Ты же не станешь меня уверять, что какой-нибудь несчастный подонок, избивающий своего ребенка, совершает
Похоже, тебя это не очень впечатлило. Да, ты слишком хорошо меня знаешь. Я просто шутил. Ну, почти шутил.
Однако шутки в сторону, я должен пояснить свое второе открытие. Выйдя из темной гостиной, куда никто никогда не заходит, я тихо выскользнул из дома и пошел в свою голубятню другой дорогой. Казалось бы мелочь, но важная. Потому что только тогда я понял, что ходил одной и той же дорогой месяцами, годами. Буквально протоптал тропу. Моя жизнь превратилась в такую рутину, что по мне можно было сверять часы (это мне сказала Сьюллен), и вот я вышел из дома. «Наверное, сейчас без двух минут десять: он не любит опаздывать к десятичасовым новостям». Каким новостям? Чего я ждал, каких событий? Каких свершений алкал?
Нет. Сначала я навестил Сиобан и Текса, которые разговаривали о «знайках-зазайках».
— Мне понравились зайки-зазнайки, — сказала Сиобан, повиснув у меня на шее.
— Тебе понравились знайки-зазайки! — вскричал Текс, он тянул к ней руки и, полагая, что пошутил удачно, принялся вновь и вновь повторять: — Говорил же я, тебе понравятся знайки-зазайки!
Текс действовал ей на нервы, просто выводил ее из себя. Казалось, он сам понимает это и к этому стремится, наслаждаясь глупостью своих «знаек-зазаек».
Сиобан сбежала от нас обоих и уселась на корточки под телевизором в холодном фосфоресцирующем сиянии, ее дымчато-голубые глаза вовсе не желали смотреть мультяшных зверюшек.
Текс, естественно, тут же пересел на следующего конька — он перестал приставать к Сиобан с глупыми шутками и начал приставать ко мне, осуждая за беззаботность. Он не мог смириться с фактом, что я позволил Марго заново отстроить сгоревшее крыло дома над газовой скважиной, пусть ее даже бросили и заглушили.
Уже раз в десятый он принялся в излюбленной своей язвительно-небрежной манере поучать меня. Я часто думал, богатство ли дает ему право на откровенно скучное занудство или благодаря занудству он как раз и разбогател?
И тем не менее он был благожелательным и вполне симпатичным дедом с большим носом на смуглом, как у индейца, лице, с зачесанными назад черными крашеными волосами и мускулистыми руками, покрытыми старческими пятнами. На первый взгляд он мог показаться прожаренным на солнце, закаленным и проспиртованным профессиональным игроком в гольф, однако это впечатление быстро проходило, и становилось понятно, что его поза — руки в боки — не имеет никакого отношения к гольфу, а стоят так рабочие не нефтепромысле, отдыхая в ожидании своего часа, пока вокруг лязгают цепи и ревут насосы. Да, в этом было и счастье его, и несчастье — конечно, праздность может быть приятной только
