феврале уже цвели золотистые нарциссы. В центре города проходила главная улица, на протяжении которой было несколько круглых небольших площадей со статуей какого-нибудь героя-конфедерата в центре, обычно на лошади. Вдоль главной улицы с обеих сторон тянулись добротные кирпичные дома. Дальше начинались предместья и такие же красивые и основательные дома были окружены зелеными лужайками и высокими деревьями, березами и дубами.
– Такой дом – ценное достояние, – внушала Лауре тетка, воспитывавшая ее с трех лет. – Он выстроен сразу после войны, в тысяча восемьсот семидесятом году. Когда будешь взрослой, поймешь. Кирпич цельный, не пустотелый, крепкий как камень. А черепичная крыша сейчас стоит бешеных денег.
Лаура помнила себя с трех лет; она знала, что отец ее погиб в какой-то Корее, а мать умерла в больнице, большом белом здании, где тетки навещали ее, взяв с собой Лауру, а потом купили девочке в магазинчике около больницы большую белокурую куклу. Потом они отвели Лауру в свой дом, где они сами родились на большой кровати красного дерева, которая стала супружеской кроватью Лауры и ее мужа, Омера Райса, которого все звали Бэдом.
Бэд Райс, уважаемый и почтенный гражданин города, преуспевающий и щедрый, гордый отец двух сыновей, хороший семьянин, честный человек, но…
Но какой? Как подобрать слово? Неделикатный?.. Нечуткий?.. Толстокожий?.. Невоспитанный?.. Одним словом не выразишь!
После девятнадцати лет брака она знала, что есть вещи, которых он не понимает и никогда не поймет. Ее передергивало, когда он грубо выговаривал официанту в ресторане («А что такого? Я же плачу за обслуживание!» – удивлялся он). Ей резал уши хохот, которым он сопровождал собственные или чужие шутки с расистским душком. И его раскатистый голос, врывающийся в ее лирическое раздумье после прослушанной любимой музыкальной записи.
Не способный понять… И все-таки она пыталась любить его. У нее была потребность любить, и она всегда пылко любила – теток, подруг, учителей, а теперь – своих детей. Мужа она уже не любила.
Она раздвинула кружевные занавеси на узких высоких окнах и выглянула в сад. Стояла тяжелая жара, нависли лиловые тучи… Скоро будет гроза с ливнем. Звери и птицы чувствуют приближение грозы. «Человек тоже чувствует», – вздохнув, подумала она и задернула занавеси.
Лаура прошла в библиотеку – «английскую» библиотеку, с мебелью темного дуба, как в Англии. Бабушка стала англофилкой, посетив эту страну много лет назад, и это отразилось на убранстве дома. По кремового цвета стенам были редко разбросаны цветы: роза – символ Англии, и чертополох – эмблема Шотландии. Под окном стояло пианино Лауры; здесь она давала уроки музыки. На пюпитре лежали раскрытые ноты, приготовленные для сегодняшнего ученика.
Книги на полках принадлежали ей и Тому – муж не любил читать, а Тимми был еще мал. На полках и столах стояли фотографии. Портрет ее отца, юного майора. «Тип черноволосого ирландца», – говорила тетя Лилиан. В той же двойной кожаной рамке – портрет ее матери, лицо – тонкое, нервное и умное. Фотография Лауры и Бэда, сделанная в этом году на Рождество. Лаура с такими же пышными волосами и тонкой талией, как на свадебной фотографии девятнадцать лет назад. Бэд – уже с залысинами и брюшком, которое, правда, еще не мешает ему играть с Томом в теннис.
Лаура поднесла к окну фотографию Тома. Она пристально вглядывалась в смелое лицо, обрамленное шелковистыми черными волосами, падающими на одну бровь. Высокие скулы, большие широко распахнутые золотисто-карие глаза, упрямый рот. Что ее тревожило в этом лице? Что ее тревожило в Томе? И абсолютно не тревожило Бэда…
Том такой… стремительный и резкий! Блестящий, яркий, при желании – добрый и милый, но иногда – такой упрямый! Он так упорно отстаивал свои новоявленные убеждения, которые были не по душе Лауре. Его увлекли идеи политического фанатика Джима Джонсона, выставившего свою кандидатуру в сенат штата. Этот человек, по мнению Лауры, развращал юные души, развращал ее девятнадцатилетнего сына! Она в молчаливом отчаянии глядела на любимое лицо на фотографии. Неужели Том верит в расистские бредни Джима Джонсона?
На кухне звучали мелодии негритянских спиритуэлс – Бетти Ли чистила серебро и напевала. Дорогая Бетти Ли, нянчившая Тома с самого рождения. И жуткие расистские книги в комнате Тома… Нет, Том любит Бетти Ли. У него доброе сердце. Он не отдаст свою душу этим злобным людям.
Тимми совсем другой. Доверчивый взгляд, трогательно храбрая улыбка, скрывающая его страх…
Одиннадцатилетний Тимми болен цистофиброзом. Он уже много страдал и знает, что болезнь его будет развиваться. Он нуждается в заботливом уходе.
Как всегда, когда она думала об этом, у нее заболело сердце. «Что будет с Тимми, если он переживет меня и Бэда? Но ведь останется Том, – напомнила она себе, – Том, который любит братишку и встает к нему по ночам, когда тот кашляет. Том заботливо следит, чтобы Тимми не перегрелся, не простудился, на Тома можно положиться. Он всегда помогает мне».
Оба ее мальчика – добрые, хорошие сыновья. Она устала от назойливых мыслей и от монотонного шума дождя за окном; у нее закружилась голова, и она, закрыв глаза, прилегла на софу, чего никогда обычно не делала днем. Но сегодня она полежит до четырехчасового урока. Глаза ее блуждали по лепному фризу под потолком: гроздь винограда… пучок колосьев… сосновые шишки… и снова виноград…
Сильный дождь стучал по навесу над крыльцом. «Так какие-то силы бьют и бьют по моей семье… но я должна прогнать эти мысли, и я их прогоню…» – Она закрыла глаза.
Кто же она, лежащая на софе женщина, Лаура Пайге Райс, как она жила до этого дня?
Взрослые думают, что ребенок, строящий в соседней комнате домик из кубиков, не слышит их, а если слышит, то не понимает.
– Бедная малышка, – сочувственно говорит гостья, и сразу переходит на добрый тон: – Но она счастливица, ведь вы, девочки, взяли на себя заботу о ней.
Сестры Пайге, Сесилия и Лилиан, доживи они хоть до девяноста лет, останутся для своего круга «девочками», но не леди, проводящие время за чаепитием с гостями, пресловутые «ленч-леди». Худощавые, изящно одетые, они – не только светские дамы, но и деловые женщины, наследницы «Пайге и Компании».
– Что мы знаем о строительных материалах? Бревна, проволока, цемент? – спрашивала Лилиан каждого, кто проявлял интерес к затронутой теме, – а многие проявляли. – Этим делом занялся наш отец, потом наш брат, и наконец мы, две девушки. И что ж, мы с этим справились. Если у тебя есть мозги, надо их использовать. А потом, нам надо было позаботиться о Лауре.
Две тетушки любили за воскресным чаем, когда чашки позвякивают о блюдца, поговорить со своими гостями о Лауре. Старые девы, обеим за сорок лет, получили от жизни этот подарок – хорошенькую девочку, которая стала забавой и любимой игрушкой и воплотила в себе смысл их жизни.
– Мы взяли на себя ответственность за Лауру, мы должны оставить ей хорошее наследство… Поэтому мы стремились расширить дело. Мы должны были обеспечить Лауру. Женщине необходима обеспеченность. – В пятидесятые годы еще не изжито было представление о женщине как о несамостоятельном существе, хрупком создании, нуждающемся в опеке и заботе.
Тетушки научили Лауру произносить слова «Пайге и Компания», когда она только еще начала говорить.
– Да, если бы не Лаура, мы, наверное, продали бы дело и ушли на покой.
– А какое она прелестное дитя, правда? – взывала к гостю Сесилия. – Я бы хотела, чтобы она осталась белокурой. В светлых волосах – черный или васильковый бант… так красиво…
Они восхищались Лаурой, обожали ее…но ни разу в жизни сами пальчиком не шевельнули для нее. Они нанимали нянек, гувернанток, потом учителей – французского языка, музыки, когда у Лауры проявились способности. Платили детскому врачу, дантисту.
– Они дали мне все, – говорила она мужу. – Они отдали мне свои жизни. Это испортило мой характер, я такая избалованная.
– Нет, Лаура, если они задались целью тебя испортить, то они в этом не преуспели, – ответил муж. – Ты ничуть не избалована.
Когда Лауре исполнилось десять лет, тетки забеспокоились: девочка увлекалась только книгами и
