оценивающим взглядом, подняла вверх указательный палец, обозначая внимание, и отправилась в комнату. Она вернулась с белой выглаженной и сложенной вчетверо наволочкой, расстелила ее на столе… и тут Зелма вдруг по провинциальной забытой привычке прикрыла рот ладошкой, потом махнула этой рукой, резко поднялась и бросилась помогать Фире. Они нарезали полбуханки черного хлеба и положили его внутрь наволочки, потом туда же отправили завернутый в свежую газету и аккуратно уложенный сахар-рафинад, Фира встала на табуретку и с буфета из-за резного бортика достала старую затвердевшую пачку Моршанской махорки, хранившуюся с тех пор и картонную коробочку «Казбека». Сверху на это богатство легли белые шерстяные неизвестно как сохранившиеся носки, два носовых платка, пачка печенья «К чаю» и кусок мыла «Красная Москва». Когда все было аккуратно уложено, Фира ножницами надрезала наволочку с двух сторон, связала, собрав обе стороны в жгуты на два узла, Зельма притащила кошелек, вытянула голубоватую десятку, и они ловко всунули ее под узел так, что она ощущалась рукой с одной стороны, когда берешься за связанные концы. Все это они проделали молча, быстро и действуя так, словно специально готовились перед этим и репетировали.
— Пошли, — быстро проговорила Фира и накинула на плечо ремешок переносного транзистора. Зелма не выказала никакого удивления, словно и об этом они заранее договорились, хотя она могла только догадываться о планах подруги. Они чуть ускорили шаг, выйдя из подъезда, и успели на подошедший трамвай. На своей остановке они подождали, когда прогрохотали вагоны, перешли улицу, мимо нового магазина завернули за угол и оказались на небольшом сквере перед фасадом нового клуба с помпезным монументальным с колоннами входом начала пятидесятых. Здесь они опустились на скамейку, не сговариваясь разом вздохнули глубоко, будто им не хватало воздуха, и Фира достала приемник. Теперь они стали оглядываться: получалось так, что этот клуб находился на том самом месте, где прошло столько часов стояния на морозе и дожде, зное и ветре. Это был прочный фундамент.
Фира отодвинулась от Зелмы и поставила узелок на скамейку, та посмотрела на него, поправила концы и поглубже засунула десятку, потом она взглянула на часы и сказала:
— Включай! — Фира щелкнула выключателем, проверила, не сбилась ли волна, но голос диктора еле доносился сквозь шорохи и потрескивания. Тогда Зелма придавила рукой узелок к скамейке, осмотрелась вокруг, встала и решительно шагнула:
— Пошли… — она помедлила и добавила, — Здесь мертвая зона! — И они опять завернули за угол. Вдалеке показался трамвай. Но они не торопились. Фира подняла приемник и держала перед собой. Грохот совсем заглушил диктора, а когда улица опустела, из динамика уже доносился чистый взволнованный и от этого звучавший необычно высоко голос Павлика. Они обе пытались, но никак не могли сосредоточиться и вникнуть в то, что он рассказывает, тогда Фира снова щелкнула выключателем, положила приемник в сумочку, они обе неожиданно одновременно оглянулись на замаскированное новостройками страшное место и в последний раз побрели отсюда назад дорогой, которую столько раз повторили в своей жизни, идя на передачу.
Внук
Евреи. Евреи… евреи тоже разные. Что говорить-то Эйнштейн и Троцкий, а то Беня Крик, Мишка Япончик и Пинхус… ну, его Вы не знаете. Это не удивительно. Он еще не успел прославиться на весь мир, но если так поедет дальше, то Это непременно случится.
Все по порядку.
Есть такие люди, что идеализируют эту нацию. Про тех, что наоборот, я говорить не хочу — понятно почему: им итак слишком много Бог позволил, да простит он меня, этим антисемитам. Но если трезво разобраться… Поженилась молодая пара, и оказалось через короткое время, что молодая жена скоро станет мамой — ничего удивительного. И она таки родила в положенное время, и обряд соблюли, — все честь по чести. Но мальчику еще года не было, как муж стал замечать что-то нехорошее в отношении матери и к нему и к сыну. Дальше больше — не буду рассказывать все гадости, которые женщина стала делать и своему мужу и, главное, еще совсем беззащитному ребенку. Тогда этот Шлема, что так вляпался с женитьбой, потащил ее к врачу насильно, потому что ни уговором, ни угрозами повлиять на нее не мог. А там еще ее родители — о, старое местечко, когда вырывается из своего круга, оно может многое! Оно так разгуливается. Ну, скрутили интеллигентного мальчика… впрямую скрутили и в милицию сдали… как положено — пятнадцать суток, на работу в институт рапорт, из зарплаты вычли… нарише, глупые, из его зарплаты вычли. Так что он принес их дочери и внуку? — Ну, это им неважно, зато: свою правоту доказали!
Ох, вы бы видели эту правоту! Как радовались в милиции, что все это с евреями происходит! Все же говорят, что евреи такие дружные, такие семьянины…
Да, так дальше! Этот несчастный все же, когда пришел домой, не стал сводить счеты, а Милочку эту к врачу доволок. И врач таки сказал, что она немного не в себе, что это наследственное (и это потом подтвердилось), что сын его вполне нормальный — такое заболевание, если передается, то через поколение. Пусть, де, папаша не волнуется — сыну ничего не грозит. Вот после этого визита к врачу совсем плохо стало. Милочка стала выживать этого Шлему из дому. Он уже и решил уйти, потому что никакой жизни не получалось — ни днем, понятно, ни ночью… так зачем же тогда жена. Он нашел себе другую и хотел уйти к ней с сыном — не тут-то было. За сына Милочка горой стала. Сын ее и не отдаст. Ей сын нужен? Нет, жилье. Думаете люди выдумали?!. У нее была цель: выбраться из коммуналки… с ее справкой из дурдома и сыном — двухкомнатную на двоих! Так потом и вышло. Дура, дура — а свое не упустит.
Когда Шлема все же ушел — ну, не было жизни! Когда он ушел, она, Милочка, пошла сдавать ребенка в детский дом. Он ей мешал. Что мешал? Она же была молодая, красивая, любила себя… ну, разлюбила Шлему… что делать… а может, может, и не любила. Она до него никого не имела. А когда попробовала, так ей так понравилось, что она решила: несправедливо такую красоту и плоть беречь только для какого-то Шлемы! Ее могут дороже оценить!.. Но ребенок мешал — от мужа она уже избавилась. Отца и его родственников к мальчишке не подпускала близко — с истериками, милицией, письмами на работу — по полной программе! Не знаю, может, у нее другие мысли в голове были, но если судить по внешним обстоятельствам — выходило именно так: остаться одной! Но от ребенка избавиться оказалось сложнее. Упаси Бог, не думаю, что она его убить могла-только в детский дом сдать! Хотя бы на время. А ей говорят, что при живой-то матери? Как же так, мол? Она в один детский дом, в другой — никак. И родители ей помогают в этом деле! Что ж такое — все удивляются — ведь евреи!? Они мол, такие семьянины все… Малыш-то больно хорош был. Конечно, стал интересоваться, где папа. А ему в ответ: умер! Где бабушка другая, где дедушка — все умерли! Так и рос. Последнюю попытку мамаша предприняла, когда ему десять стукнуло. Выгоняла просто из дома! А он старался, как мог: и стирал, и убирал, и готовил сам! Нет. Она его в детский дом только хотела определить и все. В парке он сидел на скамейке с кляссером подмышкой и грустно смотрел на землю: там муравьи совместно, но не очень согласованно тащили высохший стебелек травинки, и ему очень хотелось им помочь, потому что он завидовал им, они были вместе. Он рано ушел из дома на целый день. Сегодня воскресенье, скоро здесь соберутся его знакомые и незнакомые — много людей. Они станут менять марки, обсуждать последние события политики, футбола и, конечно, филателии. И ему будет хорошо среди них, а пока он сидит один, потому что еще рано, и эти работяги тянут и тянут травинку уже, наверное, с полчаса. Интересно, где их дом — он бы донес им, как Геркулес. Геркулес, — подумал он, — и посмотрел на свои руки — в секции его не брали — ни в какие… только вот в филателистическую. Он там и начал… потом увлекся марками… конечно с деньгами трудно, но сейчас уже ничего — наоборот, даже марки жить помогают — у мамаши карманных денег не выпросишь… Он вспомнил, как в один из вечеров, Пинхус поманил его пальцем, отвел в сторону в заставленном коридоре и сказал:
— Витька, — он оглянулся, словно собирался доверить важную тайну, — Витька, у тебя марка есть?
— Какая? — почему-то шепотом ответил Витька.
— Почтовая. Любая! Мне письмо послать надо! Тсс!..
— Есть! Сейчас принесу!
