радуется переменам в моде. Ей не хочется быть раздавленной обширными вертюгаденами с тяжелыми накладками, с фижмами и шлейфами. Папа по дому ходит в пикейном жилете и полосатых брюках.
Мундир ему, кстати, больше к лицу.
На плац въезжает запряженная цугом карета. Видать, приехал какой-то царский сановник. Вот сейчас спрыгнут с подножек ливрейные лакеи — где же они? — откроется дверца и покажется важный господин в светло-синем двубортном фраке с золотыми пуговицами и стоячим бархатным воротником. На ногах у него будут черные шелковые чулки и башмаки с пряжками. Он очень похож на разноцветную бабочку из коллекции ее бабушки. Неужели это бабушкин отец — князь Павел Васильевич Долгоруков?
Однако он же умер в 1837 году. Может быть, это его воплотившийся дух?
К ее большому разочарованию, из кареты вылезает тучный генерал. Вероятно, он приехал из Петербурга и у него важное поручение от государя. Офицеры, а с ними и ее отец стремительно перемещаются от лошади ближе к карете. Как досадно, ее и сестру Веру взрослые торопливо уводят с плаца.
Она опять, который раз, оказывается между Сциллой и Харибдой, то есть между докучливой реальностью и своими досужими домыслами — веселыми хитрыми развлечениями ее ума и сердца.
Давно не молилась она в детской перед иконой с ярко теплящейся лампадой. За здоровье мамы она молится, засыпая, молча, про себя, уткнувшись лицом в подушку. Лик Божий ее смущает чем-то. В душе образовалась ужасная незаметная трещинка.
Во время ее крещения произошел случай, который можно трактовать как некий провидческий знак. Церемония крещения в церкви затянулась, и тетя Елены (тетя-ребенок, всего-то на три года старше своей племянницы) Надя Фадеева то ли по небрежности, то ли по малолетству нечаянно подожгла зажженной свечой край рясы священника.
Случай с ее крещением не раз обсуждался в их доме в присутствии мамы. При этом мамино лицо бледнело, становилось испуганным. Почему взрослые люди такое большое значение придают всяким приметам и предзнаменованиям? Некоторые из них ее, маленькую девочку, воспринимают страшной и гадкой, отмеченной печатью дьявола.
Наконец-то она поняла. Природа своей неоспоримой властью установила для человека известные пределы и ограды. Вот отчего дурные знаки — не более чем предупреждения природы, ее советы, смысл которых — отвратить человека от вхождения в заповедные области многообразной жизни, не позволить ему выходить за поставленные границы.
Она не имеет других намерений, как только следовать своей интуиции. И делает это с робкой надеждой не превратить свою жизнь в игрушку случая, в заложницу обстоятельств.
Елена Андреевна Ган умирала от злейшей чахотки. В Одессе они жили с весны 1842 года. Лечение мамы требовало соответствующей минеральной воды. Отец направил их сюда в надежде на мамино выздоровление. Однако чудодейственная вода на этот раз не помогла, как и кумыс, которым мама опивалась до тошноты. При них также неотлучно находились две гувернантки и домашний доктор.
Елене Андреевне Ган едва исполнилось двадцать восемь лет. Она и перед смертью работала до полуночи. Проводила долгие часы за зеленой занавеской, отгородившей часть комнаты. Этот крошечный уголок жилого пространства был ее рабочим кабинетом. Детям туда заходить не возбранялось, но запрещалось трогать что-либо из маминых вещей. Они с Верой даже не предполагали тогда, что мама работает в поте лица, чтобы оплатить их домашних учителей и гувернанток. Состояние их было совершенно расстроенное, так что мамина писательская деятельность давала какой-то доход.
Елена Андреевна Ган дописывала свою очередную повесть, девятую по счету. Она выступала как писательница под псевдонимом Зенеида Р-ва. Печаталась у О. И. Сенковского в «Библиотеке для чтения», а затем, незадолго до смерти, в «Отечественных записках» А. А. Краевского. Виссарион Белинский назвал ее в одном из своих книжных разборов «русской Жорж Санд».
Дочь знала за мамой одну неприятную черту — воспламеняться от неожиданной идеи, погружаться в пучину творческого вдохновения и забывать обо всем на свете, в первую очередь о близких людях. Мамино безразличное отношение к ней, ее старшей дочери, расстраивало до слез. Большей частью они были с Верой под опекой ординарцев отца. Она страдала оттого, что не способна заинтересовать маму своей личностью. Чего только она не делала, чтобы привлечь ее внимание: строила из себя взрослую светскую даму, раздражая маму бонтонными фразами, ходила на голове, капризничала, беспрестанно меняла расположение духа. Все было бесполезно. В итоге она отводила душу на Вере. Но все равно тоска не переставала ее преследовать. Ей казалось, что она одна, вечно одна. Ее одиночество питалось навязчивой мыслью о некоем Хранителе, которого она представляла величественным индусом в белом тюрбане и которого с каждым годом, взрослея, сильнее и сильнее любила.
Девочка была убеждена, что мама не любит ее, и доискивалась причины этой нелюбви. Позднее, много лет спустя, она поняла эту холодность, как и то, что у мамы не оставалось выбора: слишком мало времени было отпущено ей судьбой на жизнь.
Дочь научилась у мамы фаталическому отношению к происходящему. Не к жизни в целом, а к отдельным событиям, непосредственно ее затрагивающим. В то же время ее действия против всяких жизненных передряг и неприятностей были стремительны и победоносны. Мама, в отличие от нее, представляла, однако, романтический тип, была «причудницей», наделенной возвышенным строем мыслей. Словно она сошла с неба, чтобы встать на защиту несчастных и униженных женщин.
Мама была изящным существом с чистой и светлой душой. В шестнадцать лет она, полуребенком, венчалась в Екатеринославе с капитаном Петром Алексеевичем Ганом, для которого ее духовная деятельность, ее литературные интересы не только мало что значили, но вызывали недовольство и нарекания. Их отец предпочитал вист — театру, скачки — музыкальным вечерам, пьяное застолье — чтению книг. В его положении конно-армейского офицера и при его армейских привычках не следовало бы вообще жениться, особенно на такой выдающейся женщине, как ее мама.
Елену Андреевну воспитывала ее мать, бабушка Лели, Елена Павловна.
В двадцать четыре года княжна Елена Павловна против воли отца посмела влюбиться в Андрея Михайловича Фадеева, своего одногодка, великолепно образованного, порядочного и честолюбивого человека.
Для их брака существовало только одно, почти непреодолимое препятствие — жених был из «простых». В конечном счете князь Павел Васильевич Долгоруков поддался на уговоры дочери, и свадьба состоялась в 1813 году, а в следующем году на свет появилась мать Елены Петровны Блаватской — Елена Андреевна. Спустя некоторое время после ее рождения молодая семья переехала в Екатеринослав.
Елена Павловна Фадеева знала пять иностранных языков, прекрасно рисовала и, будучи художницей, интересовалась преимущественно чешуекрылыми, проще говоря, бабочками, а также растениями и минералами.
При всех глубоких и разносторонних познаниях в науке Елена Павловна между тем вовсе не слыла синим чулком, отрешенной от повседневных забот дамой. Она была примерной женой, родила мужу четырех детей: Елену, Екатерину, Ростислава и Надежду. Елена Павловна была не чужда светских удовольствий. Она любила чистокровных английских лошадей, крытые лаком экипажи, балы и званые обеды.
Елена Андреевна родила Лелю недоношенной в Екатеринославе с 30 на 31 июля 1831 года. Перед этим событием она переболела холерой. Что выжили обе — и мать, и дочь — настоящее чудо.
Умерла Е. А. Ган в Одессе 24 июня 1842 года.
После смерти мамы девочка ощутила в себе какое-то раздвоение личности, а точнее — расщепление собственной души и сознания. С одной стороны, она была убита горем, а с другой — словно повернулась спиной к чудовищной реальности смерти, чтобы не быть сокрушенной тяжелым, невыносимым сиротством.
Во времена своего девичества Елена Петровна с трудом переносила это раздвоение. Ее изматывало присутствие в душе кого-то постороннего, без всякой учтивости, настырно влезающего в любой ее разговор со своими высокопарными словами, заставляющего ее вести себя в соответствии с его волей, перекраивающего ее натуру по своему усмотрению и капризу. Этот невидимый для окружающих «некто» преображал ее изнутри до неузнаваемости, менял до такой степени, что она уже не воспринимала себя Лелей, взбалмошной Лоло, а с ужасом ощущала кем-то еще, совершенно неизвестной ей личностью,
