весь артельный кошель, так уж было заведено, пускал на кабак. И до тех пор не утихомирится ватага, пока недельный заработок не испарится как дым. Скорбно жалел Сидор этих растоптанных судьбою людей, живущих словно последний день на свете, не имевших ни крова, ни жен, ни детей. Спали они под открытым небом на волжском песке, ходили в невероятных лохмотьях, не прикрывавших тело ни от летнего солнца, ни от зимней стужи.
Попробовал восстать против диких порядков новичок, не отдал как-то старосте заработанных денег. И услышал в ответ: «Ты что, мил-человек? Супротив артели, выходит? По-нашему, значит, это не по тебе? Тогда, брат, вольному воля, а спасенному рай, шагай от нас, братец, на все четыре… Мы, видишь, сообща живем, а ты норовишь сам по себе. Ходи здоров!»
И Ковпак ушел. Снова топтал он пыльные улицы Саратова, оглушающие, орущие, галдящие. Неожиданно Сидору повезло: из случайно оброненной каким-то прохожим фразы он узнал, что в трамвайное депо нужен чернорабочий. Кинулся туда со всех ног и на следующий день уже работал. Теперь он не крючник, нет — трамвайщик, настоящий рабочий. А это совсем другое дело.
В чернорабочих грамотный, смышленый, да и физически сильный парень не задержался, перешел на работу по душе — молотобойцем в кузницу, дело это ему нравилось еще с детских лет, когда бегал к цыганам. Новые товарищи Сидора — были мастерами хорошими, да и людьми дружными, веселыми. Труд в кузнице тяжелый, но зато интересный и уважаемый. Кузнец — это уже настоящая профессия. А на селе кузнец — самый почетный человек, а Сидор хоть и стал городским жителем, но в уме все прикидывал по-прежнему, по- крестьянски.
Кузница располагалась на берегу Волги неподалеку от сада, где по субботам и воскресеньям гуляло обычно много народу. Нередко гуляющие забредали и к кузнице, с любопытством следили за работой. И тут мастера показывали себя: подмигнет старый кузнец, и начинается потеха, не просто бьют молотобойцы по поковке, а настоящую музыку вызванивают. Любую песню сыграть могли, что плясовую, что частушки, что солдатскую. Только ахали зрители-слушатели и щедро одаряли веселых мастеров пятаками и гривенниками. Случалось, зарабатывали кузнецы за субботу больше, чем за всю неделю. Не стыдился Сидор этих денег: давали люди не из милости, а за красивую работу.
Жилось теперь вполне прилично. Не голодал, приоделся, родным стал понемногу помогать. Только длилось это недолго, до 28 июня 1914 года, когда в далеком городе Сараеве безвестный миру несовершеннолетний гимназист Гаврила Принцип несколькими выстрелами почти в упор свалил замертво на дно коляски наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца-Фердинанда. Этих пуль, выпущенных рукой наивного, экзальтированного юноши, словно ждали власть имущие в столицах всех «великих» держав. Когда нужен повод, его всегда находят.
Так началась первая мировая, империалистическая…
В ОКОПАХ
На четвертый день по выходе царского манифеста о войне бывший рядовой 12-й роты 186-го Асландузского пехотного полка 47-й дивизии 16-го пехотного корпуса Сидор Ковпак перестал быть «бывшим»: он, как и тысячи мобилизованных, вернулся в свою часть. Полк немедленно отправили на Юго-Западный фронт, в Польшу, где уже шли тяжелые бои с главными силами австро-венгерской армии на линии Люблин — Холм.
Бездарный царь, бездарные и продажные министры, бездарный и косный генералитет. Военная, промышленная, техническая отсталость. Казнокрадство, лихоимство, прямое предательство даже в высших сферах, не исключая императорского двора и самой августейшей фамилии. И за все это должны были расплачиваться своей кровью рабочие и крестьяне, одетые в серые солдатские шинели. «За бога, царя и отечество» тысячи их гибли ежедневно в мировой мясорубке империалистической войны.
Выдающийся генерал русской армии А. А. Брусилов с горечью вспоминал позднее:
«За три с лишком месяца с начала кампании большинство кадровых офицеров и солдат выбыло из строя, и оставались лишь небольшие кадры, которые приходилось спешно пополнять отвратительно обученными людьми, прибывшими из запасных полков и батальонов… С этого времени регулярный характер войск был утрачен, и наша армия стала все больше и больше походить на плохо обученное милицейское войско… Наконец, прибывавшие на пополнение рядовые в большинстве случаев умели только маршировать, да и то неважно; большинство их и рассыпного строя не знали, и зачастую случалось, что даже не умели заряжать винтовки, а об умении стрелять и говорить было нечего…
Понятно, что такие люди солдатами зваться не могли, упорство в бою не всегда оказывали и были в недостаточной мере дисциплинированны…
Многие из этих скороспелых офицеров, унтер-офицеров и рядовых впоследствии сделались опытными воинами, и каждый в своем кругу действий отлично выполнял свои обязанности, но сколько излишних потерь, неудач и беспорядка произошло вследствие того, что пополнения приходили к нам в безобразно плохом виде!»
Наскоро укомплектованная до штатов военного времени 47-я дивизия не представляла исключения: после первых же боев в полках оставалось в строю солдат едва на роту! Вот так повоевали… И еще новость: штабс-капитана Вюрца убили. Причем в затылок. Рассчитались, значит, солдатики за все. Получил полуротный по заслугам. Так думал не один Ковпак. Именно потому побледнел ротный, услышав сообщение о Вюрце, а потом и полковник, которому Парамонов доложил о происшедшем. Командир полка поспешил уведомить и генерала, начальника дивизии. Генерал приказал убийцу разыскать и предать полевому суду. Это на фронте-то, среди смертей каждодневных и ежечасных! Уцелевших солдат перебрали по одному. Не миновали и Ковпака.
Долго пытал полковник солдата из старослужащих и на все вопросы получал неизменные ответы: «Не могу знать, ваше высокородие!» Когда же лопнуло терпение, спросил в сердцах: «И кто вас, дуроломов, учил?» — «Так что их благородие штабс-капитан Вюрц, ваше высокородие!» — четко, на едином вздохе выпалил солдат, не сводя, как и положено, с начальства черных цыганских глаз… Еле сдержался полковник, чтобы не кинуться на дерзкого с кулаками. Однако остерегся, влепил только несколько суток ареста.
Следствие окончилось ничем. Стрелявшего в штабс-капитана так и не нашли, а может, его к тому времени и самого уже не было в живых: война есть война.
Остатки 47-й пехотной дивизии вскоре сняли с передовой и отвели на переформирование в Ивангородскую крепость, что на Висле, неподалеку от Люблина. Пополнив ее ряды новыми тысячами российских, украинских да белорусских мужиков, дивизию снова бросили в мясорубку. В солдатской судьбе Ковпака к этому времени произошли изменения: учитывая его грамотность, Сидора перевели из роты в команду полковой связи, а потом уже за лихость в боях, недюжинную сметку и сноровку назначили в разведку.
Служба в разведке пришлась Ковпаку по душе. Хоть и приходилось играть со смертью в прятки, но зато чувствовал себя человеком, с которым считаются и унтеры, и офицеры, к чьим словам прислушиваются с вниманием и свой брат солдат, и начальство. Воинское честолюбие — предмет не зазорный, особенно если солдат еще молод и от души полагает, что воюет за правое дело, чтобы изгнать врага с родной земли. А именно таким солдатом был еще тогда Сидор Ковпак. Прозрение придет к нему, как и к миллионам других Ковпаков, позже,
