тридцатых годов семнадцатого века, когда они появились на континенте, вплоть до крушения идеалов, целых двести пятьдесят лет они упорно трудились — аристократы, не осознающие себя таковыми, люди непритязательные, цельные, жизнь в них так и бурлила. Они не бахвалились своей родословной — Лавиния могла перечислить все поколения своих предков, — воспринимали ее как часть отечественной истории, а не как совокупность отдельных лиц; с генеалогией было просто — она объединяла их в единую связку, а вовсе не была уровнем, до которого другим никогда не дотянуться. Общество, к которому они принадлежали, чтило свои традиции, оно было респектабельным и демократичным, каким аристократия вполне может быть. Со всех сторон ему угрожала безликая плутократия, но оно сохранило свою первооснову, стержень, добросовестность, старомодно-домашний облик, без глянца или лака. Нынче многие богачи следуют линии наименьшего сопротивления. Они разъезжают куда хотят, видят что хотят, делают что хотят, но круг их желаний стал до обидного жалким. Личность для них — лишь капля в ведерке процветания. Если им принадлежит полотно Гейнсборо, они владеют лишь материальной ценностью, но не духовной. А вот нам полотно Гейнсборо, размышляла Лавиния, не заслонило семейных традиций; мне больнее потерять бабушкину брошку, чем мое жемчужное ожерелье. Конечно, рассуждала она, окрыленная, чувствуя свою необходимость для цивилизации, нам дороги и мелочи, хотя мы, аристократический род, обрели опыт в великих деяниях, мы и сейчас способны отличить хорошее от плохого, в нас и сейчас живет сокровенное, и мы не выставляем его напоказ, не несем менять на рынок. Волна самоутверждения вздымалась все выше и выше. Лавиния давно не пребывала в подобном настроении, но сейчас она холила его, потворствовала ему, купалась в нем, полагая, ободренная, что теперь оно будет с ней всегда.
Мы не искали легкой судьбы, ликовала она, жизнь не была для нас увеселительной прогулкой. Мы считали, что залог процветания — чистая совесть, а не наоборот. Мы не искали оправданий злу во имя высших целей. Безо всякой причины мысль ее вдруг сбилась с ритма, споткнулась; только что она парила в поднебесье и вот уже круто спикировала на землю с поврежденным крылом. Если бы Эстер Принн из «Алой буквы» жила в Венеции, подумалось Лавинии, ей бы не пришлось стоять у позорного столба. На миг ей захотелось, чтобы героиня Готорна[50] жила в какой-нибудь другой стране, более близкой ей по темпераменту. Ведь ее наказали мои предки. А что им оставалось делать? Должны же у людей быть какие-то принципы? Если нет ничего святого, жизнь становится пресной, начинает смердеть. Лавиния обвела комнату тревожным взглядом. Комната уже не казалась дружелюбной и словно затаилась, ждала, когда же Лавиния себя опорочит. Обойдусь без твоей дружбы, пробормотала Лавиния, хлопнув дверцей шкафа. Но дверца распахнулась ей навстречу, будто в шкафу кто-то сидел и подсматривал. Тоже мне, разозлилась Лавиния, барахляная мебелишка в картонном палаццо. Дома, если я закрываю дверь, она закрывается. Лавиния хорохорилась, не очень веря своим словам, потом попыталась представить себе свой дом — безрезультатно. Почему? Уж не утратила ли она способность к воображению? Вдруг теперь так будет всегда — захочет вызвать в памяти какой-нибудь образ, а у нее ничего не получится. На всякий случай не очень напрягаясь, она попробовала вызвать в памяти портрет своей двоюродной тетки, Софии. Из тумана ничего не выплыло, сплошная пустота; и все другие портреты отказались явиться по вызову. Как гадко с вашей стороны, пробурчала она, едва не плача, ведь я только что вас так превозносила! Но тут память сжалилась над ней, и искомые образы родственников дружно хлынули на нее, все они глядели на нее неодобрительно, не скрывая враждебности.
Да кто она, собственно говоря, такая, чтобы их хвалить? Не больно им нужна ее похвала — комплимент приятен, если исходит от человека добродетельного, достойного. И не нужно им, чтобы она с ними соглашалась, — да они скорее переменят свои суждения. С кем же тогда ей поделиться сокровенным, к кому обратиться за помощью? Толь-ко не к усопшим и почившим Джонстонам, ибо никакой акт самоотречения не поможет ей втереться к ним в доверие. Она, конечно, может кичиться принадлежностью к их роду, помешать ей быть снобом не под силу даже им. Но по-настоящему отождествлять себя с ними, приписать себе их пронесенную сквозь поколения цельность, заявить о своем праве (от которого ей теперь придется отказаться) на место в их когорте — этого суровые, недовольные люди, все еще окружавшие Лавинию, не позволят наверняка. Она может спекулировать их добрым именем, но их расположение, их жизнестойкие традиции потеряны для нее безвозвратно. Предки вытолкнули ее из своих рядов.
Ну и пусть. Какой толк в рецептах прошлого перед лицом жизни? Хватит, сыта иллюзиями по горло, как-нибудь обойдусь еще без одной. Она знала: в ней говорит лиса, что облизывалась на виноград. И правда, во рту появился какой-то горьковато-солоноватый привкус. Ей открылась ее судьба — сирая, продуваемая всеми ветрами, утратившая последнюю опору, в ушах зазвучала поминальная музыка — от нее уходили боги, которых она любила.
Величие Джонстонов рухнуло, корни, ветви и ствол этого дерева поразила смертельная болезнь, в нем не осталось места для добродетелей. Лавиния прошлась взад-вперед по комнате, охваченная странной пьянящей радостью. Реки, так долго питавшие ее существо и гонимые в гору, вдруг потекли вспять, слились и понеслись без помех вниз одним темным потоком. Наконец-то она достигла состояния души, при котором не нужно притворяться, которое можно поддерживать без усилий, которое поглотило ее всю без остатка. Она никогда не жила в согласии со своим «я» — сейчас она избавляется от этого раздвоения, раньше она была неуловимо скована в движениях и мыслях, словно плохо проворачивались, терлись друг о друга какие-то шестеренки, — и вот шелуха соскользнула с нее, кожа разгладилась.
— Меня уносит! — воскликнула Лавиния. Это был миг экстаза, но он прошел — и она разрыдалась.
— Лучше бы ты осталась, но раз уж едешь, к одиннадцати будь любезна вернуться. Завтра нам рано вставать.
Лавиния услышала голос матери, решительный голос выздоровевшей миссис Джонстон, но звучал он откуда-то издалека. Лавиния закрыла дверь к себе в спальню и заперлась изнутри.
— Amo[51] — это то, что надо, — бормотала она, перелистывая страницы словаря, — хотя слегка отдает латинской грамматикой; может, надо еще добавить «io»?[52] Тогда на «io» падет логическое ударение, может получиться, что я его люблю, а другие — нет; «io ti amo»[53] — «тебя люблю только я», нет, он может обидеться, к тому же это глупо: его должны любить все. «Ti amo, ti amo»,[54] так будет лучше.
Дыхание Лавинии участилось, она прилегла. Поднялась, не находя себе места, взглянула на вмятину на одеяле. Она была едва заметна, а подушка и вовсе успела вздуться. Вот, даже следа толком не остается. От этой мысли, совершенно нелепой, ей стало до боли себя жаль. Она подошла к зеркалу и стала изучать свое лицо, будто видела его в последний раз. Плохо, что не сделала фотографию, подумала она невпопад. И ведь время было. Все еще стоя перед зеркалом, она открыла сумочку, там ничего не было. Лавиния быстро подошла к шкатулке, повертела ключом и медленно вернулась с пачкой банкнот в руке. Стала засовывать их в сумочку — по одной. Хватит? Она подняла голову и встретилась в зеркале со своим вопросительным взглядом. Поежившись, она неверной походкой прошла в угол комнаты, за шкаф, словно не знала, как спрятаться от собственного отражения. Стороннему наблюдателю, которого она подсознательно боялась, Лавиния сейчас показалась бы шалуньей, отбывающей наказание.
— Еще одну? — пробормотала она, и голос ее звучал как-то по-новому, приглушенно. — Откуда я знаю?
— Comandi, Signorina? — спросил Эмилио.
Лавиния вздрогнула.
— Alla musica, — сказала она, — е poi, al Canal grande della Giudecca. [55]
Они медленно поплыли туда, где покачивались фонари, причалили возле другой гондолы. Над водой неслась песня тореадора с другой барки, стоявшей всего в нескольких сотнях футов от первой, слышалась серенада святого Марка. От столь неудачного соседства у Лавинии даже помутилось в голове. Пение стало своего рода состязанием, каждый певец делал паузу — послушать, как выводит другой. Маленький оркестрик, поколебавшись, решил продолжать свое пиликанье. Лавиния не могла больше этого выносить.
— Alla Giudecca,[56] — сказала она.
— Va bene, Signorina.[57]
