Аландских островах? Для достижения этой цели я не ограничивался слухами и летучими известиями, но вошел в близкие сношения с иностранными резидентами и старался получить от них достоверные сведения о всем том, что там происходило. При этом я должен сказать, что ганноверский резидент г. Вебер, ввиду дружественного союза своего государя с Высокими штатами, выказывал мне в этом отношении большую доверенность, как это можно усмотреть из писем моих к г. генеральному секретарю. Со своей стороны, я делал все, что мог, для того, чтобы иметь верные сведения, так что в этом отношении я не только не вижу повода упрекнуть себя в чем-либо, но имею, напротив, право сказать, что я горячо принимал к сердцу исполнение моих обязанностей. Очень может быть, что Русское министерство было недовольно, раздражено даже, прочитав в моих донесениях рассуждения мои относительно запрещения ввоза сюда произведений наших лучших фабрик и способа возмездия, который я имел смелость повергнуть на благоусмотрение ваших высокомочий. Я также уверен, что письма мои относительно резкости выражений по поводу снаряжения флота Высоких штатов и цели его плавания должны были увеличить еще более существующее уже против меня раздражение; но во всем этом нет ничего такого, в чем могла бы упрекнуть меня моя совесть; ибо, как благонамеренный и верный подданный, я в донесениях своих не скрывал ни малейшей мысли моей, и я делал это с тем большею откровенностью, что был далек от мысли, что, нарушив тайну писем, посягнуть на неприкосновенность министра, официально аккредитованного, что его задержат и отберут от него все его бумаги. Повторяю еще раз вашим высокомочиям, что во всем этом я, по совести, не могу сделать себе никакого упрека. Я только сожалею, что все сведения, предназначенные для Высоких штатов, попали в недостойные руки, и благодарю Бога, что могу явиться пред августейшим собранием ваших высокомочий для представления отчета в моих действиях.
Нет возможности, чтобы меня обвиняли в неуместной частной корреспонденции. В существовании этого меня никто не убедит, потому что предъявлением исходящего регистра моей корреспонденции (если он будет мне возвращен) и письмами моими я могу доказать, что не имел переписки ни с кем более, как с г. посланником Брюйнигсом, секретарем Ансильоном и резидентом Румпфом, и то редко. Все эти лица могут засвидетельствовать, что я не писал им ничего предосудительного. Я скажу даже, что письма, которые мне пересылались для доставления в Швецию на имя русских, находящихся там в плену, давали мне возможность и повод писать г. Румпфу, с которым я не мог по случаю уничтожения обыкновенных почтовых сообщений поддерживать переписку, что я, по крайнему убеждению моему, имел право делать, не подвергаясь никакому осуждению.
Кроме этой корреспонденции я должен сознаться, что писал изредка к г. Ренару, английскому агенту в Амстердаме, которому я давал различные поручения, и что иногда я по дружбе уведомлял его о том, что здесь происходит. Со своей стороны, и он от времени до времени сообщал мне известия, которые он получал из Англии, Франции и Испании. Это может быть подтверждено им под присягою. Затем, я не думаю, чтобы могли меня подозревать в ведении переписки с голландскими негоциантами, проживающими в Архангельске и Москве, а также в Амстердаме.
Меня упрекали в написании письма, исполненного клеветы на вице-канцлера барона Шафирова и советника канцелярии Остермана; об этом будет упомянуто в подробном донесении моем. Объявляю во всей чистоте совести моей пред вашими высокомочиями и пред всемогущим Богом, что у меня никогда не было подобной мысли; что подробности, извлеченные из этого подложного письма, мне совершенно неизвестны. Кроме того, я полагаю, что ваши высокомочия могли заметить из моих донесений, что я всегда отзывался с большим уважением об этих господах и выставлял вице-канцлера как человека весьма влиятельного и способного, которым следует дорожить. Поэтому я громко объявляю, что одни только злые люди могут мне приписывать подобного рода письмо и что письмо это выдумано с низкою целью послать копию с него, под моим именем, к вице-канцлеру. Но тем не менее это злосчастное письмо принесло мне много вреда и было первою причиною моей невзгоды. Во время пребывания моего в Москве барон Шафиров дал мне понять, что меня подозревают в том, что я писал против него, но с большою откровенностью сказал мне, что знает меня неспособным сделать подобную мерзость.
Но история письма, посланного князем Куракиным негоцианту Бартоломею Борсту под конвертом негоцианта Эгберта Тезинга с приказанием им передать это письмо г. Лопухину, арестованному за государственное преступление, или же возвратить его немедленно, и совет, который я дал, возбудили против меня крайнее негодование, и с тех пор не переставали обвинять меня в вещах самых необычайных и гнусных. В надежде найти подтверждение этим обвинениям вскрывали все мои письма; но никто в целом мире не может доказать мне, что я имел с кем бы то ни было из русских подданных, к какому бы классу они ни принадлежали, какие-нибудь секретные сношения, тем более какую-либо корреспонденцию. Таким образом, все эти подозрения, все обвинения, столь легковерно на меня возведенные, должны пасть сами собою; и вот поэтому налегли на слово
Я сознаюсь, что это справедливо, так как всегда думал, что если низложенный царевич переживет его величество, то он, невзирая на отречение свое, на клятву, на распоряжения и проклятия отца, будет стремиться к овладению престолом и, найдя многочисленных приверженцев, возбудит в целой стране смуты со всеми их кровавыми ужасами. Без сомнения, все найдут весьма странным, что подобного рода мысли могли быть перетолкованы таким предательским образом.
Не знаю, в чем могут состоять другие возведенные на меня обвинения; но полагаюсь на невинность мою, на правосудие Божие и на защиту ваших высокомочий, которые не покинете верного слугу и не допустите, чтобы ему причиняли притеснение; а так как мне не остается ничего более, как ожидать отзыва моего отсюда, то я всенижайше умоляю ваши высокомочия отозвать меня как можно скорее и дозволить для избежания путевых расходов и для безопасности моей и семейства моего, чтобы один из кораблей эскадры, находящейся в настоящую минуту в Балтике, пришел за мною в Петербург. Не прошу ничего иного, кроме возможности как можно скорее выехать из этой несчастной страны и предстать пред вашими высокомочиями для отдания отчета о действиях моих во всех этих делах, нимало не сомневаясь, что ваши высокомочия, будучи убеждены в моей невинности, соблаговолите употребить меня на дальнейшее служение правительству.
Верная и сокращенная реляция о нарушении международного права и о насилиях, причиненных мне, резиденту ваших высокомочий, Высоких штатов Соединенных провинций, при дворе его величества, царя Всероссийского
13 июля, около 7 1/2 часов вечера, прибыл ко мне секретарь канцелярии с извещением, что так как царь и гг. канцлеры отправляются в путешествие, то их превосходительства желали бы переговорить со мною о некоторых делах. Полагая, что хотят объявить мне (как это сделано в отношении других иностранных резидентов), что царь чрез Кроншлот отправляется с флотом в Ревель и что я должен следовать за ним, я решился переправиться чрез реку, чтобы явиться в канцелярию. Вследствие того, сделав все свои приготовления и несмотря на то, что мой единственный ребенок находился в конвульсиях и боролся со смертью и что жена моя была повержена этим в отчаяние, я сел в шлюпку и велел перевезти себя к канцелярии, к канцлеру графу Головкину. После нескольких минут ожидания я был введен к его превосходительству, где нашел и г. вице-канцлера, барона Шафирова. Поклонясь их превосходительствам, я сказал, что я тщетно искал утром возможности переправиться через реку и что теперь я приехал узнать, чего их превосходительствам угодно от меня. На это г. вице-канцлер, с живостью обратясь ко мне, объявил, что я подвергся немилости царя, говоря, что его величество хотя и требовал однажды моего отзыва, но не желал давать дальнейшего хода этому делу; однако же, вследствие многих уважительных причин приказав с некоторого времени вскрывать все мои письма и донесения, его величество нашел сильные поводы обратиться со мною самым строгим образом, до того даже, что я могу подвергнуться преследованию пред правительством штатов и сложить свою голову на эшафоте. «У нас находятся все ваши подлые и лживые письма», — присовокупил он. Но я очень мог заметить, что они были переведены на русский язык, и поэтому надеялся, что по крайней мере подлинники были отправлены. Тогда г. вице-канцлер барон Шафиров с запальчивостью спросил меня: «По какой причине вы так часто сообщали, что страшитесь скорого возмущения в России? Здесь нечего бояться восстания, а если оно должно произойти, то вы должны иметь о том сведения». Я отвечал, что не знаю ни о каком возмущении и что я не имел никаких сношений с русскими подданными, а тем менее каких-нибудь секретных корреспонденции, но что видел в Москве такое брожение, столько арестов и казней, что наравне со всеми иностранцами, и в особенности моими соотечественниками,
