Интервью

'

Из дневников.

Урок у детей: 'Если тело — автомобиль, то душа —.?'

Дети отвечают: 'шофер', 'мотор', 'бензин'.

Лиза отвечает: 'тормоза'.

'Поэзия — не образ жизни, не стиль, не метод.

Стихотворение — система координат, но не оно в нее вписано, а она — в него'.

'Если бы мне дали вторую жизнь, я была бы балериной. Третью — модницей. А четвертую — опять балериной'.

Разговор с пятилетней Наташей. 'Мам, за что ты меня любишь?' Говорю: 'Просто так. Ни за что'. Она мне: 'Я бы на твоем месте сказала: за все'.

Матвеич, мой папа, дернув меня за цепочку с крестиком: 'А если твой следующий муж будет каким- нибудь футуристом, что ты будешь носить вместо крестика?'

В студии с детьми. 'Кого вдохновляет муза трагедии?'

Ярослав: 'Неудачников'.

'Отныне что ни пенье — отпеванье,
что ни успенье, то неуспеванье
допеть дуэтом. Остается — хором,
рыданья подавляя соль-минором.
А ты молчишь. Твое молчанье сольно.
Тебе не больно. Курица довольна. '

МАРТ.

'Под черепаховой гребенкой
заката: надо же я — рыжая!
А, может быть, родить ребенка?
Не может быть, что снова выжили!
И эскалация помойки.
И сквозняками просифонило.
И не поймешь — еще настройка
или давно уже симфония?. '

3 °CЕНТЯБРЯ.

'День ангела. Нелетная погода.
День Мученицы, аки день танкиста,
любимый праздник нашего народа.
Как в танке, глухо в поднебесье мглистом,
а выше — тишина глухо-немая,
слепые звезды. Милостивый Боже,
Ты знаешь, я прекрасно понимаю
тех, кто в Тебя уверовать не может. '
'О чем? — О выживанье после смерти
за счет инстинкта самосохраненья,
о мягкости, о снисхожденьи тверди
небесной напиши стихотворенье.
SOSреализм — вот метод. Каждой твари
по паре крыльев — рифм — воздушных весел,
чтоб не пропали, чтобы подгребали,
чтоб им дежурный голубь ветку бросил
небесной яблони, сиречь, оливы,
цветущей, пахнущей, вечновесенней.
О том, что умирание счастливым
заметно облегчает воскресенье. '

Москва. Декабрь 1999 года.

“ВЫРАЖАЕТСЯ СИЛЬНО РОССИЙСКИЙ НАРОД!”

Тема этой анкеты выросла прямо из редакционных будней. Уважаемые авторы — и поэты, и прозаики — борются за возможность использовать в творчестве любую — без каких-либо ограничений — лексику как свое невесть кем попираемое конституционное право, а не менее уважаемые читатели предъявляют нам по этому поводу вполне обоснованные претензии (“почему мы должны за свои деньги…”). Вот мы и решили обратиться к некоторым литераторам и одному примкнувшему к ним режиссеру со следующими наболевшими вопросами:

1. Как лично вы относитесь к употреблению в искусстве так называемой ненормативной лексики?

2. Актуально ли сегодня, с вашей точки зрения, деление лексики на цензурную (нормативную, литературную) и нецензурную (ненормативную, обсценную)? Если, как считают некоторые, такое деление себя изжило, то является ли это прогрессивным движением от принуждения к свободе или процессом разложения, действительного кризиса в обществе и культуре?

3. Не считаете ли вы, что в перспективе все лексические слои современной речи переплавятся в единое (не табуированное) целое, так что новые поколения уже не будут обращать внимания на то, что когда-то шокировало, раздражало или огорчало их отцов и дедов?

ЛЮДМИЛА УЛИЦКАЯ

1. Употребление так называемой ненормативной лексики, по моему мнению, полностью оправдывается, когда в этом есть художественная необходимость. Скажем, у Венедикта Ерофеева именно использование ненормативной лексики и создает уникальный художественный стиль. Его гениальный роман просто не существовал бы, если бы автор поставил своей задачей написать его “стерильным” языком.

Что же касается моей собственной работы, я не обладаю достаточной мерой артистизма, чтобы заставить работать на себя эту пограничную, опасную, исключительно богатую область языка. Но я хочу оставить за собой право распоряжаться собственной речью. На первой странице моей последней книги “Веселые похороны” присутствует слово, которое на бумаге выглядит как “pizдец”. Его нарисовал на майке