запоминающееся в жизни связано с прорастанием женского из бесполого детского. Для меня самосознание как таковое связано напрямую с осознанием себя как женщины. Может быть, это только первая ступень, но сейчас это так.
— В таком случае ваши стихи, они фиксируют или преодолевают это состояние?
— А разве это не одно и то же?
— Но ведь в поэзии должен быть путь, вектор. Вы его видите? Чувствуете ли вы то женское, поэтическое, какое угодно пространство, в котором окажетесь вы и ваши стихи?
— Спросите меня об этом лет через десять. Тогда и посмотрим.
— Договорились.
2002-03-21
Книга о девственности поэта
Вопросы задавал Игорь Шевелев
Вера Павлова выпустила 'Интимный дневник отличницы'. Это пятая книга поэта, лауреата премии Аполлона Григорьева за 2000 год. Издатель Игорь Захаров собирается издать ее тиражом в полмиллиона, подозревая, что она будет под подушкой у каждой школьницы. Пока же он ограничился пробным тиражом в 3000 экземпляров. Видимо, для отцов этих школьниц.
Скажу как специалист. Эротика — это или похабство, или мистика. Титул 'самой эротической поэтессы' относит Веру Павлову именно к поэтам мистическим, к охотникам до несказуемого. Соответствующая сентенция даже вынесена на заднюю обложку: 'Писать стихи стыдно. Не стыдно писать стихами только о том, о чем стыдно говорить иначе'.
Таковы в большинстве своем стихи 'Интимного дневника' с первого по десятый класс — вплоть до выпускного экзамена и выпускного вечера. Вот, к примеру, начало 4-го класса: 'Зачем тебе этот купальник? / У тебя же ничего нет! — / Бабушка. Мама. Тетя. / Каждая по три раза — / достаточно, чтобы усвоить: / все — это грудь. Это груди. / И много пришлось сносить / лифчиков, чтобы открылось: / тогда у меня все было. / Только тогда. А теперь — / грудь со звездчатым шрамом / да страх за любимых. И только'.
Мистика — это то, чего нет, но что почему-то важнее того, что есть, и даже того, что будет, когда это то, чего нет, станет тем, что есть. Любовь, по которой тоскует 'девочка, девушка, женщина' (так назывался потайной бестселлер нашего гумберт-гумбертовского времени), — из числа именно этих неуловимых, мистических предметов. Издатель Захаров, как сказано в авторском предисловии, все приставал: 'Это будет книга о развратности девственниц?' — 'Нет, это будет книга о девственности развратницы, — ответила я'.
Это книга девственно-стыдная. 'и божемой / и ятебялюблю / сжимать губами / как портной булавки / ныряльщик трубку / а ворона сыр'. То, о чем в ней говорится, нормальными словами не сказать. И даже стихами не сказать. Сказать можно только какими-то запредельно-сжатыми формулами. 'Священный ужас, с которым в одиннадцать лет / кричишь, глотая слезы: Мама, ты дура! / потому что лучше нее никого нет, / а ее не будет. Все прочее — литература'.
Что я как специалист могу ответить издателю Захарову на предполагаемый вопрос: 'А будет ли эта книга Веры Павловой на самом деле у каждой школьницы под подушкой?' Не знаю. Это книга не только об эротическом пробуждении будущей женщины. Скорее, она — о душевном пробуждении человека, на которого надето девичье, женское тело. Одно с другим — душа и тело, человек и женщина — связано неразрывно. Тел, как стало известно науке совсем недавно, Бог создал гораздо больше, чем душ. Последних, если не ошибаюсь, сто сорок четыре тысячи с небольшим — на все про все. А русскоязычных еще меньше. Так что, Игорь Захаров, про полумиллионный тираж вы, возможно, и загнули. Но тогда тем более это книга о любви и одиночестве: очнулась, — никого. Одна. В лучшем случае — двое. 'Одиночество это болезнь, / передающаяся половым путем. / Я не лезу, и ты не лезь. / Лучше просто побудем вдвоем, / поболтаем о том о сем, / ни о том ни о сем помолчим / и обнимемся, и поймем: / одинокий неизлечим'.
В первой своей книжке, подаренной мне, Гумберту Гумберту, милейшая Вера Павлова, чей девичий портрет работы художника Константина Победина можно теперь увидеть на обложке 'Интимного дневника отличницы', написала в чудесном посвящении: 'Ложно беременна / ложным стыдом. / Временно временна. / Вечна потом'. Не сомневаюсь, моя Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли- та.
Вера Павлова практически не дает интервью. Объясняется это, конечно, не ловким пиаром для привлечения к себе дополнительного внимания публики. Просто, привыкнув к окончательным и исчерпывающим формулировкам своих стихов, она поняла, что в устной речи никогда не достигнет похожего, а, стало быть, ее надо оставить для частной жизни. И тем не менее читатель всегда хочет больше узнать об авторе любимых книг. Поэтому перед вами почти уникальный случай — интервью Веры Павловой.
Русский Журнал: Вера, каким образом вы входите в мир ваших стихов?
Вера Павлова: Я вхожу в него, когда просыпаюсь. Правда, не сразу. Мне надо еще поваляться, выпить пару чашек кофе, тогда я более или менее нахожу туда дорогу. Иногда бывает, что не хватает и кофе. Тогда в ванную надо налить кипятка. Это уже действует наверняка. Поэтому практически все сочиненное написано в горячей ванной.
РЖ: Чистая физиология? А напрячься не удается?
В.П.: Нет, никогда. Я, как старый телевизор — пока не встряхнешь, не показывает. Но зато есть полная уверенность, что, как только стукнешь, — покажет. Механизм достаточно безотказный.
РЖ: А как вы узнаете, что 'включено'?
В.П.: Я сразу попадаю в ненастоящее время. Я чувствую, что я — в ненастоящем времени. И, значит, я там.
РЖ: Как это?
В.П.: Ненастоящее — то, которое не тикает. Которое длится без перерывов. Которое не пунктирное, а тягучее, певучее, натянутое. Вот оно ненастоящее. Не настоящее.
РЖ: И там складываются слова?
В.П.: И там внутри слова начинают спариваться. Сами по себе. А я только за них радуюсь.
РЖ: Между тем многие считают, что время поэзии прошло.
В.П.: Знаете, я пришла к выводу, что все жалобы на время возникают из-за подмены внутреннего времени внешним. Вот, говорят: 'В воздухе исчезли стихи. Нет стихов'. Глупости. Это у тебя внутри нет стихов. В воздухе они всегда есть. В одинаковом количестве. Вот, например, фразочка: 'Время индивидуальной поэзии прошло, а другой не созрело'. Как вы думаете, кем и когда она сказана?
РЖ: Какой-нибудь ЛЕФ 1920-х годов?
В.П.: Ага, фигушки. Боратынский. 1832 год.
РЖ: И возвращение раз в сто лет?
В.П.: Нет, я думаю, каждый сам по себе приходит к этому. Главное — не перепутать свое внутреннее с тем, что почитается универсальным.
РЖ: Внутреннее — это область самоидентификации. Как возникает понимание, что ты — это ты?
В.П.: Через стихи. Каждый стишок — это как бы деталька паззла, который должен сложиться. В какой-то момент паззл складывается. Я смотрю на него и говорю: 'Я!' Будем считать, что это — я. Мне не нужно давать думать об этом, но давайте считать, что это так. Пора быть уверенной, что это так.
РЖ: А что такое мистика поэзии? Кроме того, что позволяет сложить паззл 'я'?
В.П.: Может, это иллюзия точности, которую может дать только поэзия? Иллюзия единственно возможных слов. Есть известное определение, которое, кажется, Ларошфуко дал, нет, вру, неважно, — что поэзия это лучшие слова в лучшем порядке. На самом деле это определение прозы: лучшие слова в лучшем порядке. А поэзия — это единственные слова в единственном порядке. Причем они могут быть и худшими.
