— Эй, сосед! — позвал меня от забора дядя Витя. — Меня твий батько попросил поберечь Дом, пока он ружье зарегистрирует в милиции.
— Да?
Дело принимало скверный оборот, именно такой, о котором мечтал Витька. Поэтому я тут же его разбудил и обрадовал последними новостями.
— Это уже на что-то похоже, — процедил Витька, одеваясь. — Появляется огнестрельное оружие. А то я уже начинал чувствовать себя дураком.
Позавтракав, Витька схватил сачок, большой посылочный ящик и умчался. Вскоре приехал папа. И не один. У ворот рядом с выгруженными чемоданами стояла девчонка в бело-синем полосатом костюмчике.
— Максим, — торжественно произнес папа, доставая из машины ружье в чехле, — тут нам письмо пришло. Прочти. — И дает мне Витькино письмо.
Я прочитал и говорю:
— Шутка.
— Я тоже так думаю, но береженого Бог бережет. Кстати, едва не забыл, это Сашка, — кивнул папа в сторону ворот. — Утром телеграмму принесли. Наша дальняя родственница из Славутича. Встречать ездил. Если вы, мерзавцы, будете ее обижать, всех перестреляю. Я теперь нервный. Покажешь ей где и что, понял?
— Как не понять… — вздохнул я, а сам подумал: «Нам только еще девчонок не хватало в момент ограбления. Визжать было некому, так прислали».
Я показал Сашке ее кровать и перетащил чемоданы в дом. Потом вывел Сашку на крыльцо:
— Гуляй. А на папу не обращай внимания, он со вчерашнего дня нервный.
— Почему? — поинтересовалась Сашка.
— Грабят.
— А-а… — понимающе кивнула Сашка.
В этот момент из-за угла показался Витька с перекошенной физиономией и посылочным ящиком, который он держал в вытянутых вперед руках так, словно ящик мог его запачкать или укусить. Заметив меня в обществе незнакомой девчонки, Витька круто повернулся и хотел удалиться.
— Не бойся, — остановил я его. — Это к нам родственницу прислали из Славутича. Будет у нас жить.
— Да? — Витька опять круто развернулся, невежливо отодвинув всех с дороги, проскользнул в дом.
— Какой-то он неразговорчивый, — заметила Сашка.
— Он тоже нервный.
— Почему? — удивилась Сашка.
— Грабят нас..
— А ты? — спросила Сашка. — Нервный?
— Пошли лучше клубнику есть, — предложил я.
— Прямо с грядки?! — опешила Сашка. — Немытую? Это же опасно!
— Как это? — удивился я.
— Ну, немытая же, грязная!
— А-а-а… У тебя хобби — гигиена…
Я сразу потерял интерес к занудливой девчонке и пошел смотреть, что там замышляет Витька. А Витька уже пел от радости. Впустив меня, он выглянул в коридор и, удостоверившись в отсутствии «хвоста», закрыл дверь на щеколду.
И опять запел.
— Любит, любит Бармалей всяких маленьких детей, — пел Витька, доставая из посылочного ящика бельевыми щипцами, теми, которыми мама переворачивает кипящее белье, змею.
— Вот! — Витька прищемил испуганной рептилии утюгом хвост. — Может, мне тоже противно, — он прижал голову змеи толстым томом Большой Советской Энциклопедии, — но только что это за ограбление без ядовитых тварей?
Затем Витька достал с полки банку с разбавленной желтой гуашью и кисточку:
— Ничего, поползают полосатыми — не убудет. Гуашь легко водой смывается. А то, какую книгу ни возьмешь, всюду, где большие деньги, появляются всякие змеи, крокодилы, пираньи… Противно! Но правила есть правила.
Тут мне стало не по себе. Даже еще хуже. Я просто прилип спиной к двери. А Витька заметил мое состояние и говорит:
— Да не бойся, это ужи. Придется нам их перекрашивать в африканских гадюк. Я про таких у Даррелла, кажется, читал. Про ядовитых, желто-полосатых.
— Знаешь… Я лучше на улицу. Ты лучше сам. — И я быстренько удрал. Вот такие дела.
За обедом ни папы, ни Витьки не было. Я ковырял вилкой вермишель по-флотски и брезгливо морщился: вермишель напоминала мне даррелловских змей. Зато Сашка проявила свои чистюльские наклонности в полном объеме. Руки она вымыла несколько раз с щеткой и удовольствием, как хирург. Редиску Сашка перемыла на два раза, хотя я мог поклясться, что та и до мытья блистала чистотой. Что и говорить, к концу обеда манерная девчонка ничего, кроме раздражения, у меня не вызывала.
— Тебя где учили так жить? — спросил я. — А если воды поблизости нет, а кушать очень хочется?
— Видишь ли, что нельзя помыть, то лучше не кушать.
— Да-а?! Подохнуть с голода в окружении немытых продуктов? — поразился я.
— Ну, вначале, наверно, лучше потерпеть… — предложила Сашка.
— А потом?
— Если все равно умирать, так можно, наверно, и съесть… Да? Тогда уж какая разница, от чего помирать? Да?
Я потрогал свой лоб — лоб был холодный. В таком случае это у родственницы что-то с головой. На что уж мама у меня чистюля, но и то не до такой изощренной степени. А Сашка стояла посередине кухни и грустно смотрела мне в глаза, словно хотела спросить: «Что тебя еще интересует? Я тебе объясню все. Бактерии на немытых руках? Зараза? Тиф? Скарлатина? Я тебе объясню, в чем их вред». Но мне почему-то не хотелось, чтобы мне объясняли.
— А что еще нельзя? — раскачиваясь на стуле, ехидно спросил я. Но Сашка ехидства не заметила. Так бывает с простодушными людьми.
— Видишь ли… — подняв к потолку карие глаза и загибая последовательно пальцы, начала перечислять Сашка, — нельзя, конечно, лежать на голой земле, предварительно не подложив хотя бы целлофан. Нельзя много гулять по лесу и вообще под кронами деревьев, так как с них сыплется всякая хвоя и пыль. А если уж гулял, то после прогулки, будь любезен, прими душ. Ни в коем случае нельзя собирать грибы, так как они в большинстве своем опасные, нельзя…
— Всё! — треснул я ладонью по столу. — Жить-то можно?
— Можно… — неуверенно произнесла Сашка, — если осторожно.
Ну, тут я распсиховался. Вот, думаю, еще только музейного экспоната нам не хватало. Ошибка природы, умытая и занудливая. Хоть стреляйся!
И в этот момент на кухню заглянул папа.
— Ну что, подружились? — фальшиво-веселым голосом поинтересовался он.
— Очень, — буркнул я и поплелся на улицу! А папа и говорит:
— Что, Александра, не принимают они тебя в свою компанию?
Эх, если бы тогда знать, что это за человек такой Сашка, разве бы я мысленно так ругался? А то иду и ругаюсь: «Вот таких девочек нужно на парашютах в тыл неприятелю забрасывать. Чтоб противник с ума сошел и стал из окопов выскакивать. Тут его, противника, бери тепленьким и веди картошку с полей убирать. Ну, или капусту».
А потом наступил вечер. Перекрашенные ужи лежали под моей кроватью в старом посылочном ящике и тоскливо чесались желтыми спинами о фанерные стенки. Я их, конечно, понимал — что за радость
