Гасовский быстро перевел и, выслушав ответ пленного, отчеканил:
— Никулеску… Двадцать четыре года… Сублокотинент[2]. Кавалер ордена «Румынская корона»…
Как только Гасовский произнес его имя и звание, пленный гордо вскинул небритый подбородок.
— Кавалер?.. — переспросил полковник и трахнул кулаком по столешнице. — Стоять смир–рна!..
Пленный вздрогнул и побледнел.
— Пусть рассказывает, — устало произнес полковник. — Все…
Лицо пленного потно залоснилось. Он заговорил быстро, торопливо. Гасовский едва поспевал переводить.
— Он говорит, что их полк участвует в боях с самого начала войны… Он говорит, что сюда они прибыли двадцать пятого. Перед выступлением на фронт полк был переукомплектован. Прибыло пополнение. Но он говорит, что восполнить потери, которые они понесли в районе Петерсталя, так и не удалось… Были уничтожены целые роты. Во втором батальоне осталось восемьдесят человек. Майор Маринеску застрелился. Он говорит, что у офицеров препаршивое настроение. Они потеряли надежду, что Одесса будет ими когда–нибудь взята…
— А он у тебя болтливый, — сказал полковник. — Переведи ему, что если он собирается лгать…
Гасовский перевел.
— Божится, что говорит правду. Готов присягнуть… Спрашивает, что ему будет…
— В живых останется, можешь его обрадовать. Для него война уже кончилась. Кстати, кто там у них командует армией?
— Корпусной генерал–адъютант Якобич, — Гасовский перевел ответ пленного.
— Ладно, можешь его увести, — полковник устало махнул рукой.
Несколько ночей они ползали по передовой, засекая огневые точки противника, присматриваясь и прислушиваясь к тому, что творится во вражеских окопах. Нечаев, правда, ничего не понимал, ни единого слова, но Гасовский, державший ухо востро, радовался. Он слушал внимательно, впитывая в себя чужие слова, обрывки фраз… О чем говорят солдаты? Известно о чем. О доме, об урожае, о детях… А потом тихо ругают промеж себя какого–то сержант–мажора и шепотом, поминутно озираясь, поносят командира роты… А Гасовскому только это и надо.
Он подползал к румынским окопам совсем близко, и когда кто–нибудь говорил ему: «Смотри, доиграешься…», беспечно пожимал высокими плечами. Нечего учить его уму–разуму. Что, рискованно? Но на войне иначе нельзя. Кашевара, который передовой и не нюхал, и то, говорят, убило во время бомбежки. Так что дело не в этом. «Была бы только ночка, да ночка потемней», как поется в песне.
В одну из таких темных ночей, когда они, вдоволь наслушавшись чужих разговоров, уже собирались отползти от вражеских окопов, Гасовскому попалась на глаза жухлая газета, в которую был завернут солдатский ботинок, Костя Арабаджи пнул его ногой, а Гасовский нагнулся и, вытряхнув из газеты ботинок, разгладил ее и спрятал, чтобы просмотреть на досуге. И надо же было случиться, чтобы именно в этой газете оказался датированный 19 августа декрет самого Антонеску об установлении румынской администрации на временно оккупированной территории между Днестром и Бугом.
Утром, развернув газету, Гасовский прочел:
«Мы, генерал Ион Антонеску, верховный главнокомандующий армией, постановляем…»
Декрет состоял из восьми параграфов, которые должны были, очевидно, навечно закрепить на захваченных землях новый порядок.
— Чиновники, назначенные на работу в Транснистрию, — медленно перевел Гасовский, — будут получать двойное жалованье в леях и жалованье в марках…
— Транснистрия? А что это за страна такая? — спросил Костя Арабаджи. — В первый раз слышу…
— Ты, мой юный друг, стоишь на ней обеими ногами, — сказал Гасовский. И повернулся к Нечаеву, вычерчивавшему кроки. — У тебя все готово?
— Почти.
Цветные овалы и полукружия густо лежали на толстой чертежной бумаге. Окопы, огневые точки, пулеметные гнезда… Нечаев приложил к бумаге линейку и провел карандашом жирную черту.
— А у тебя, Нечай, получается… Художественная картинка, — сказал Гасовский и выпрямился. — Ребятки, я забыл предупредить. Наведите глянец. Батя просил, чтобы мы все явились. Приведи, говорит, своих чертей…
Батей и Хозяином Гасовский называл командира полка.
— Всех? — удивился Костя Арабаджи. — А зачем?
— Наверно, наградить тебя хочет, — ответил Гасовский. — Тебе медаль или орден?
— Лучше орден, — Костя вздохнул и зажмурился, как бы ослепленный лучами Красной Звезды, которая возникла перед его глазами. Ему бы хоть одну звездочку!.. Красную, чтобы носить ее на малиновой суконке… Он представил себе, как разгуливает с орденом на фланелевке по Примбулю, как на него «с интересом» заглядываются девчата, и снова вздохнул, понимая, что этой мечте не так–то просто сбыться. Он, Костя, не был так наивен, чтобы предполагать, будто сам Михаил Иванович Калинин знает в Кремле о его подвигах. Да и то, какие же ото подвиги? Ну, ходил в разведку… Другие воевали не хуже.
Но он не был против того, чтобы и ему привалило счастье.
— Даю двадцать минут, — сказал Гасовский. — Стрижка, то да се. Эйн, цвей, дрей…
Сам он был чисто, до сизости выбрит, и его ботинки сияли.
Белая от пыли полуторка с расшатанными бортами стояла в ложбинке.
Усевшись рядом с шофером, Гасовский щелкнул крышкой портсигара и, не глядя, бросил папиросу в рот. Он явно кичился своим бравым видом, своей удачливостью. Планшетку он держал на коленях.
Мотор полуторки фыркал. В радиаторе булькала и хлюпала вода.
Когда полуторка выбралась на большак, шофер дал газ, и плоская степь завертелась под колесами.
Поначалу дорога была пуста. Но вот показался один грузовичок, второй, третий… Они шли навстречу. «Пополнение прибыло, — сказал шофер. — Из Севастополя».
На грузовиках сидели моряки в касках. В каждой кабине рядом с водителем виднелось курносое личико в синем берете.
Гасовский расправил плечи, приосанился. За те дни, которые он провел на передовой, из его памяти как–то выветрилось, что на свете есть девушки. Он и думать о них забыл. Но стоило ему увидеть первое курносое личико, как его снова «повело».
— Привет, сестричка!.. — крикнул он, высунувшись из кабины, какой–то черноглазой девчонке. — На чем прибыли?
— Здравствуй, братик. На «Ташкенте», — послышалось в ответ, и, прежде чем Гасовский нашелся что сказать, встречная машина пропала в облаке пыли.
Дорога снова опустела и мягко ложилась под колеса полуторки.
— Везет же людям, — с легким вздохом сказал Гасовскому шофер. — Приятно, когда рядом с тобой такая… Женщины, они как–то облагораживают…
— Это ты правильно заметил, — сказал Гасовский. — С ними веселее.
И умолк. Ему захотелось снова увидеть ту, черноглазую, и он тут же дал себе слово, что непременно разыщет ее, где бы она ни была.
От этой мысли он стал почему–то серьезным и до самого штаба уже не проронил ни слова.
Когда полуторка остановилась возле штаба, Гасовский спрыгнул на землю и подмигнул молоденькому вестовому, чтобы тот доложил Бате о том, что разведчики прибыли… Было рои но двенадцать.
Вестовой подкрутил светлые усики, казавшиеся приклеенными, и, нагнувшись к Гасовскому, доверительно сообщил, что Батя настроен миролюбиво. Паренек благоволил к Гасовскому.
Выслушав эту ценную информацию, Гасовский кивнул.
— За мной не пропадет, — сказал он, зная, что вестовой мечтает о трофейном парабеллуме.
Вестовой скрылся в дверях, чтобы через минуту снова появиться на крыльце и кивнуть Гасовскому, что можно идти. Он даже распахнул перед ним двери.
Полковник сидел не за столом, а на кровати, застланной цветастым крестьянским рядном. Лицо у него
