— В Палеасском заливе. Склонившись над хартией, искал залив.
— Где же он? — нетерпеливо восклицал он, подвинув к друзьям хартию. — Где Акрокеравния? Позвать географа!
Низенький старичок стоял перед ним, кланяясь. Помпей повторил вопрос, готовясь сбить скриба ударом кулака в лицо, но старичок протянул палец и, обведя им черный кружок и извилистую береговую линию, сказал:
— Вот, господин мой, Акрокеравния — взгляни на надпись. А вот и Палеасский залив.
Помпей покраснел и, стараясь скрыть свое смущение, спросил:
— А скажи, откуда ближе до Диррахия: от Фессалоники или от Акрокеравнии?
— От Акрокеравнии ближе, господин мой,, и путь легче. На пути находятся Орик и Аполлония…
— Ну, иди, — нахмурившись, сказал Помпей. — А теперь, друзья, объявите военачальникам мое приказание: двигаться большими переходами к Диррахию, куда я переношу главную квартиру.
Через час легионы двинулись в путь. Помпей с друзьями ехал впереди. Лошадь под ним была горячая, и он ежеминутно сдерживал ее.
Вечером почти одновременно прискакали два гонца.
— Орик и Аполлония заняты… Города не сопротивлялись законному консулу…
— А ты от кого? — повернулся Помпей к другому гонцу.
— От Цезаря.
Губы полководца дрогнули. Он сорвал печать, пробежал глазами эпистолу.
— Подлый лицемер! — крикнул он побагровев. — Предлагать мир, и не прекращать военных действий! — И, скрипнув зубами, прибавил: — Зачем же было высаживать легионы в Греции, если он жаждет мира?
Нахмурившись, он отвернулся от гонца.
— Будет ответ? — спросил посланец.
— Ответа не будет, — холодно ответил Помпей.
Прибыв под Диррахий, полководец занял город и расположил войска к югу, вдоль берега Апса.
— Укреплять лагерь, — приказал он и отправился в Диррахий, где в главной квартире собрались начальники на военный совет.
Ночью Помпей, дремавший в полном снаряжении над хартией, был разбужен рабом. Через несколько мгновений перед ним стояли друзья. Они сообщили, что подошедший Цезарь расположился лагерем на противоположном берегу Апса и прислал эпистолу с мирными предложениями.
Помпей возмутился.
— Друзья, муж, предлагающий мир с обнаженным мечом, — разбойник!.. — крикнул он. — Пусть он сложит оружие, если не лжет, что согласен мне подчиниться… Иных условий я не приму. Неужели Помпей Великий согласится вернуться в Италию из милости Цезаря?
Он резко отвернулся от друзей и, не глядя на них, вышел. Через несколько минут его громовой голос загудел в атриуме:
— Пиши, скриб! Объявить Марку Бибулу строгий выговор за недостаточную бдительность на море: высадка Цезаря с легионами в Акрокеравнии — недопустимая оплошность. Приказываю Марку Бибулу послать Либона с пятьюдесятью кораблями к Брундизию для наблюдения за гаванью, а самому Бибулу зорко наблюдать за морем, дабы легионы, оставленные Цезарем в Италии, не могли переправиться в Грецию…
Выйдя на улицу, Помпей вскочил на коня и поехал в лагерь.
Несмотря на дождь и холод, воины работали, укрепляя вал. Он слышал окрики центурионов, резкие голоса военных трибунов, угрюмые ответы легионариев и подумал, вспомнив Корнелию, последовавшую с ним на чужбину, и непримиримых сыновей, жаждавших борьбы: «Не лучше ли помириться?.. Если он не лжет и первенство останется за мною… Но нет! Не таков Цезарь: вероломный, он готов на измену; лживый, он способен отказаться от своих слов; нечестный, он будет изворачиваться и меня же обвинять в вероломстве и подлости!.. О, чудовище, грязный выродок, порожденный Венерой и одним из семи царей!»
Он злобно засмеялся и зашептал:
— Почему нет во мне каменного спокойствия, железной воли и холодной жестокости Диктатора? Сулла раздавил бы Цезаря, как вредное насекомое… А я? Какой дух удерживает меня от решительных действий? Неужели Фатум, предначертания которого неизменны?
Подъехав к воинам, он спросил, давно ли они работают и когда их сменят. Выступил центурион:
— Вождь, смена придет на рассвете.
— Хорошо. Какой работает легион? Пятый? Где караульные трибуны?
Он долго находился в лагере, объезжая укрепления, беседуя с начальниками, в палатки которых заходил запросто, не как вождь, а как равный к равным.
Войдя в шатер Брута, который работал при свете тусклой лампады, переписывая исчерченную во всех направлениях рукопись, он любезно заговорил с ним, восхваляя его научные занятия, но не мог отделаться от чувства виновности перед ним. «Разве я не убил его отца? А сын из любви к республике перешел на мою сторону».
Брут сидел, несколько сгорбившись. Ему было тридцать семь лет, — низкий упрямый лоб, бледное лицо с черной бородой и выдающимися скулами, болезненный вид. Он только что отправил эпистолу в Фессалонику, где осталась его жена, дочь Аппия Клавдия, со своей сестрой, супругой Гнея, старшего сына Помпея, и работал рассеянно, под впечатлением воспоминаний. В Риме остались Лепид, женатый на сестре, и вторая сестра, жена Кассия.
«Что их влечет к Цезарю?» — думал он, просматривая греческие исследования о Демосфене, страстным поклонником которого он был. И вдруг вспомнились остроты Цицерона: «Что можно ожидать от этих мужей? Один Брут, а другой — Легад». «Brutus» означало «глупый», a «Lepidus» — «снисходительный», и эта игра слов была неприятна. «Неужели я делал только глупости, а Лепид своей снисходительностью потворствовал изменам жены?»
— Над чем работаешь? — спросил Помпей, которого удручало тягостное молчание Брута. — Цицерон говорил мне, что ты пишешь сочинение «О добродетели».
— Да, я задумал это рассуждение, но братоубийственная война мешает сосредоточиться. Пришлось отложить эту работу и заняться Демосфеном и Полибием.
В это время послышались голоса, и в шатер вошли несколько человек. Прищурившись, Брут старался разглядеть их при скудном свете лампады, но пламя мигало, и лица мужей оставались в тени.
— Цицерон и мой сын, — шепнул Помпей.
После взаимных приветствий Гней сказал, обращаясь не то к отцу, не то к Цицерону:
— Цезарь уверяет, что поднял оружие с целью вернуть квиритам свободу…
— Свободу? — вскричал Цицерон. — Но, друзья мои, скажите, когда народ ее потерял? Разве не было у него законов, неприкосновенных трибунов, которые имели право прерывать политическую жизнь и отменять распоряжения сената?.. Нет, всё у него было: свобода слова и трибуны, избирательное право, которым он даже торговал, как своей собственностью, и беспрепятственный доступ к магистратурам… Чего же больше?,. Какую же еще свободу этот наглый муж хотел вернуть плебсу?
— Цезарь утверждает, что нет равенства между плебеем и нобилем, — перебил Гней. — Он кричит, что некоторые знатные фамилии из рода в род занимают главные магистратуры…
Цицерон рассердился:
— Плебс, плебс! Кто это? Стадо. А Цезарь разыгрывал из себя преемника Гракхов: «Моя цель — освободить угнетенный плебс». Но разве стадо может ходить без пастуха? Я согласен даже на то, чтоб этим пастухом был потомок Венеры, — засмеялся он, — но, друзья мои, подумайте, во имя богов, что представляет из себя эта кучка, именующая себя популярами! Все они — разорившиеся бездельники и искатели приключений: Антоний, Долабелла, Целий, Курион, Мамурра и десятки им подобных…
Брут сидел задумавшись: темная морщина глубоко залегала между бровей.
— Ты прав, — резко сказал он и удивился звуку своего голоса. — Он идет, чтобы отнять у нас свободу… И все, что было честного в Риме, поднялось на помощь республике и свободе…
— Тем более, — подхватил Помпей, — что, сражаясь, мы знаем твердо, все, как один: мы должны
