Но он, по-видимому, нисколько не смутился этим и тотчас же снова придвинулся ко мне на своем стуле, хотя уже и не пытался более прикасаться ко мне.
— Ты чего серчаешь? — сказал он спокойным тоном. — Вишь, какая бедовая… А ты не сердись… О чем хотела поговорить со мной?
Я не сразу ответила, так как от волнения не могла собраться с мыслями. Пауза.
'Пророк' сидит и детально рассматривает меня своими зелеными глазами, окруженными целой сетью морщин.
— Давно была на исповеди? — спрашивает он.
— Давно.
— Неловко это, негоже, — говорит 'прозорливец' нравоучительным тоном.
Я хотела возразить, так как по вопросу о частных и периодических покаяниях я много думала и у меня сложилось по этому поводу определенное мнение.
Но Распутин вдруг наклоняется ко мне и неожиданно проводит своей рукой по моему лицу, шее и груди.
Этот жест снова возмутил меня. Я опять резко отодвинулась от него и бросила ему сурово и строго:
— Что вы делаете?! Как вы смеете так держать себя?
— А какие у него руки? — в свою очередь спросил я г-жу Гончарову.
— Неприятные… какие-то корявые…
— Еще один вопрос, — продолжал я. — Конечно, 'жесты' Распутина, о которых вы рассказываете, возмутительны и недопустимы. Об этом, разумеется, не может быть двух мнений. Это ясно само собой. Но все-таки, если не для оценки его личности, то для выяснения причин его непонятного поразительного влияния, чрезвычайно важно знать побуждения и мотивы, которыми он руководствуется в подобных случаях или которыми он старается, по крайней мере, оправдать свои действия в глазах других людей. Вообще необходимо было бы знать, действует ли он в этих случаях, как циник, как грязный, грубо чувственный человек, или же, скажем, как убежденный знахарь, как врач-гипнотизер или врач-массажист, который верит в силу своих пасс, своего массажа?
Мне показалось, что мой вопрос явился несколько неожиданным для г-жи Гончаровой; по-видимому, она не допускала даже возможности рассматривать действия 'пророка' с точки зрения врача или знахаря.
— Признаюсь вам,— сказала она,— я была так возмущена приемами обращения со мной 'старца', неприличием его 'жестов', что мне и в голову не пришло анализировать его побуждения в этом случае. Для меня в тот, по крайней мере, момент его мотивы не возбуждали никакого сомнения.
— Простите, что я перебил вас… Продолжайте, пожалуйста… Что же 'прозорливец'?
— Как ни в чем не бывало! Ты, говорит, напрасно серчаешь… А ты не сердись. Я завсегда, говорит, одинаково ласков… Со всеми ласков.
В эту минуту вошла прислуга.
— Вас спрашивают,— сказала она, обращаясь к 'пророку'.
— Хто такой? — недовольным тоном спросил старец.
— Адмирал Надолбин.[3]
— Пущай подождет! — насупившись, кинул 'отец Григорий'.
Прислуга молча уходит.
Все то, что произошло, подействовало на меня настолько охлаждающим образом, что у меня вдруг пропало всякое желание говорить с 'прозорливцем' на темы духовного и религиозного характера. Но так как он снова заговорил о необходимости возможно чаще 'прибегать к исповеди и покаянию', то я сочла нужным высказать ему свой взгляд по этому поводу.
Меня всегда возмущала мораль, которую можно формулировать словами: 'погреши, да покайся'. По моему убеждению, такой взгляд как бы заранее подготовляет новые падения и, таким образом, неизбежно ведет к нравственной деморализации.
Эту идею я и развила перед 'старцем', стараясь, конечно, говорить языком, понятным ему, тщательно избегая всяких иностранных слов. Тем не менее он, по-видимому, все-таки не понял меня, так как в доказательство справедливости своей мысли начал приводить разные избитые, затасканные попами доводы.
В комнату быстро вошла прислуга и сказала 'пророку':
— Вас к телефону зовут.
— Откудова?.. Хто такой? — спросил Григорий Ефимович.
— Елена Алексеевна, из Z.
Прислуга назвала один из ближайших уездных городов Петроградской губернии.[4] Распутин поспешно встал и, сказав мне: 'Сделай милость, подожди минутку… я сичас', вышел из комнаты.
А меня сверлил вопрос: в чем же, в чем же сила этого грубого, невежественного, неотесанного человека? Где причина огромного, поразительного влияния, которое он оказывает на людей самых различных общественных положений, особенно на женщин?
Вернувшись через несколько минут, 'старец' выразил желание продолжать беседу, но я не чувствовала расположения к этому и, находя, что для первого раза достаточно, начала прощаться.
Распутин выразил сожаление, что я ухожу, признался, что я ему очень понравилась, — он повторил это два или три раза, — и просил меня непременно снова посетить его и притом 'поскорее'.
Когда я уходила, он провожал меня. Идя по коридору, он снова сделал попытку 'погладить', или помассажировать меня, причем провел своими руками по моим плечам, рукам и спине. В его движениях на этот раз мне почудилось что-то явно гадкое, грязное, циничное.
Это снова возмутило меня до глубины души. Я приостановилась и очень грозно окрикнула его:
— Меня возмущает ваше обращение!
Он молча стоял передо мной, неподвижной и непроницаемый. Выражение его глаз я не смогла видеть. Но мне показалось, что он скрипнул зубами. Затем что-то невнятно пробормотал.
Я с презрением отвернулась от него и поспешила поскорее выскочить из его квартиры. В душе я уже давала себе слово больше никогда не переступать этого порога.
Придя домой, я тотчас же умылась одеколоном и не скоро могла успокоиться…
Слушая г-жу Гончарову, мне одну минуту хотелось сказать ей: 'А-а, пеняйте на себя, сударыня, вас предупреждали, но вы и слушать не хотели'.
Но, конечно, я этого не сказал. Молчала и г-жа Гончарова, видимо, снова обдумывая и взвешивая пережитые впечатления.
— Теперь, когда я хладнокровно перебираю в памяти все, что произошло, — начала она, — я вижу, что поступила слишком по-женски, слишком поддалась раздражению. Меня возмутило и взорвало, что какой-то корявый мужик… 'гладит' меня по лицу, по спине, ощупывает мой корсет… И я совсем забыла о тех целях и задачах, которые себе поставила… Да, так нельзя. Иначе никогда не раскрыть, не разгадать ту психологическую шараду, какую представляют собою поклонницы и почитательницы этого 'пророка'… Неужели тут только одна ложь, одна ложь, одна грязь?.. Я этого не могу допустить, не могу допустить, чтобы, идя таким путем, путем обмана и лицемерия, можно было покорять людей, увлекать их, подчинять их своему влиянию в течение долгих лет… Поэтому отныне я даю себе слово запастись хладнокровием, вооружиться терпением и употребить все усилия, чтобы разрешить эту психологическую загадку…
Я заметил своей собеседнице, что, кроме психологической стороны, тут есть общественная сторона, которая в истории похождений загадочного 'старца' имеет огромное значение и потому непременно должна быть освещена и выяснена.
III
