– Я протянул ей руки, поворачиваясь то туда, то сюда, а она мыла меня. Основательно, со всех сторон. Кровь проникла в самые необычные места, в уши, под мышки, словно я принял кровавый душ. При этом все это время она успокаивала меня и говорила, что позаботится обо всем. И я целиком и полностью доверился ей.
Хелена привезла с собой пакет с чистой одеждой для меня: выглаженную рубашку, пару приличных брюк, кальсоны и носки, даже новые туфли. Я был в таком ступоре, что ей пришлось помочь мне одеться.
Потом она сказала, что мне нужно поехать домой, принять горячую ванну и лечь спать. Если приедет полиция, я должен сказать, что жена отправилась за покупками около девяти часов утра.
Я, как послушный ребенок, делал в точности все, что она говорила. Я отправился домой, принял ванну, лег в постель и странным образом уснул. И это средь бела дня и несмотря на весь тот ужас, что я пережил. Мой мозг был опустошен. И я уснул, испытывая лишь чувство смертельной усталости.
Я проснулся оттого, что в мою дверь позвонили двое полицейских. Морально я был уже готов к тому, что на меня наденут наручники и заберут в полицию. Но вместо этого они сказали мне, что в нашем летнем домике произошло преступление и моя жена арестована. Большего они сказать мне не могут, и дополнительную информацию я получу позднее.
– А что ты? Ты не сказал им, что они арестовали не того человека?
Бернхард снова сжался в комок и, потирая подбородок, казалось, серьезно задумался над вопросом Ивонн.
– Я был в шоке, – выговорил он наконец. – Да, должно быть, все так и было. Я почти ничего не сказал им. Они стали задавать мне другие вопросы. К примеру, сказала ли Хелена о том, куда намеревалась поехать утром. Я ответил только то, что жена мне строго-настрого наказала, а именно что она собиралась поехать по магазинам. Это была моя единственная ложь.
Они спросили, была ли у меня любовная связь с Кариной, и я ответил, что да. Потом они спросили, когда я в последний раз посещал наш летний домик, и я ответил, что вчера, что было чистой правдой, отвез туда кое – какие инструменты, хотя я приезжал туда главным образом за тем, чтобы включить отопление: к нашему приезду с Кариной там должно было быть уже тепло.
Бернхард покачал головой и, тяжело вздохнув, продолжил:
– Возможно, это звучит несколько странно, но в течение всего времени, прошедшего с ее ареста и до суда, я думал, что Хелена сумеет каким-то образом выпутаться из этой истории и что она наверняка что- нибудь придумает, чтобы снять обвинения с нас обоих. Я даже и представить себе не мог, что она получит такое суровое наказание.
Во время ее предварительного заключения у нас не было возможности поговорить, и, только когда Хелена оказалась в тюрьме, я узнал, что она сделала. Она уничтожила все следы, которые хоть как-то могли подтвердить мою вину. Она ходила к чужим мусорным бакам, находившимся довольно далеко от домика, чтобы выбросить пакет с моими туфлями, брюками и ее блузкой. Мою окровавленную рубашку она надела на себя. Хелена часто носила мои вещи, когда мы выезжали на природу. Потом она позвонила в полицию и стала дожидаться их приезда с ножом в руках.
– И все поверили в то, что она виновна? – удивленно спросила Ивонн.
– Да. Ее выступление прозвучало весьма убедительно.
– Неужели не оказалось ни одного свидетеля, кто бы мог видеть тебя в домике?
– Никого. Это был март, и поселок пустовал.
– В полицейском рапорте написано об обнаруженных свежих следах «вольво».
– Ну и что? Я приезжал в домик накануне вечером и привозил туда свои инструменты. Но в этом нет ничего удивительного. Никто меня об этом даже и не спросил.
– А потом, уже после того, как твою жену приговорили к десяти годам, ты не думал о том, что пришло время устранить это недоразумение?
Бернхард замолчал; казалось, что он крепко задумался. Потом он произнес:
– У нас был особенный брак. Думаю, что посторонним этого не понять. Продолжительный тюремный срок мне бы ни за что не пережить, и Хелене это было прекрасно известно. Она очень хорошо меня знает. И потом она сама выбрала этот способ проявления своей любви. Она уже во второй раз спасает мне жизнь. Сначала в больнице, когда я совсем пал духом и уже подумывал еще об одной попытке самоубийства. И вот теперь здесь. Окажись я в тюрьме, непременно наложил бы на себя руки. И она знала об этом.
– Не думаю, чтобы ты покончил с собой, – спокойно заметила Ивонн. – Ты слишком труслив для этого.
– Только не в этом случае. Я без страха спрыгнул с моста и непременно повторил бы это снова.
– Бернхард, прошло много лет с тех пор, как ты прыгал с моста. Ты был молодым и незрелым. Не думаю, чтобы ты решился на нечто подобное, зная, сколько боли придется перенести и чем придется рисковать. Кроме того, ты был сильно пьян. И едва ли ты снова отважился бы на это.
Мужчина пожал плечами:
– Наверное, ты права. Я каждый день думаю о том, чтобы положить конец всему, но до сих пор так ничего и не сделал. Пожалуй, я стал очень ленивым. Нора, знаешь, до случившегося в нашем летнем домике я всегда полагал, что самое худшее из всех существующих чувств – это скорбь. Скорбь от потери близкого или оттого, что сам оказался брошенным. Только одному Богу известно, сколько я перенес страданий. Но скорбь ничто по сравнению с чувством вины. Вина! – Это слово прозвучало так хлестко, как удар кнутом по его обнаженной груди. – Это самое ужасное, что только может быть.
Ивонн, глядя на его перекошенное от боли лицо, тихо произнесла:
– Ты не прав, Бернхард. Есть еще нечто такое, что хуже даже, чем чувство вины: это отсутствие этого чувства. Тот, кто не признает свою вину, уже не человек. Это монстр. Однажды ты спросил меня о том, а существует ли прощение. Ты еще помнишь? И я тебе сказала, что, по-моему, оно существует. Если есть вина, то должно быть и прощение. Я считаю, что все дело именно в чувстве вины. Осознав и раскаявшись, ты получаешь и прощение.
Ивонн замолчала и, прежде чем продолжить, внимательно посмотрела в глаза Бернхарду:
– Ты знаешь, что тебе теперь следует сделать?
Он вопросительно посмотрел на нее.
– Тебе придется пойти в полицию и во всем признаться.
Бернхард, едва не задохнувшись от ужаса, жестко возразил:
– Никого не касается, как мы решаем свои дела. Нора, я рассказал тебе обо всем по большому секрету, всецело полагаясь на то, что это останется между нами.
– Я не собираюсь доносить на тебя в полицию. Я также не думаю, что меня вообще кто-то станет слушать. Это не такое уж и простое дело – отменить приговор. И прежде всего потому, что сам осужденный этого не хочет. Но если ты сам туда пойдешь, то тогда это будет совсем другое дело. Поэтому, Бернхард, я просто прошу тебя: скажи им правду.
Мужчина посмотрел на Ивонн с разочарованием во взгляде.
– Нора, но ты же сказала, что ты мой ангел-хранитель. Я думал, что ты будешь меня защищать.
– Этим-то я как раз и занимаюсь. Я защищаю тебя от самого себя.
– Но ты не можешь заставить меня пойти в полицию, – резко возразил он.
– А если Хелена тебя попросила бы об этом, ты бы это сделал?
– Хелена никогда не попросит меня об этом.
– Ну а если бы она это сделала?
Подумав какое-то время, Бернхард ответил:
– Я бы без колебаний сделал все, о чем попросила меня Хелена.
– Прекрасно, – кратко сказала Ивонн и встала. – Это – самое главное, что вы настолько единодушны.
– Именно так.
– Я ухожу. Твои рубашки висят в ванной. На сушилке пока еще нет свободного места, но с этим ты наверняка и сам сможешь справиться.
– Ну да. А ты придешь в четверг? Или в июле ты уходишь в отпуск?
– Нет, Бернхард. Я больше не приду.
