поручение.
Они вышли из палаты.
— Что случилось, Абузар Гиреевич? — с тревогой спросила Гульшагида. — Еще вчера ей было хорошо.
— Я опасался этого приступа, — задумчиво сказал профессор. — Каждому больному помогает только свое лекарство, и его надо найти. Организм Асии не принимает гормоны и антибиотики.
— Тогда что же нам делать? — растерялась Гульшагида.
— Будем лечить испытанным методом — препаратами салицилата. — И, заметив недоумение молодого врача, добавил: — Порой мы слишком поспешно отказываемся от проверенных годами методов лечения… Значит, салицилат, непременно салицилат, — уже твердо закончил он.
8
Рано утром Абузару Гиреевичу неожиданно позвонил домой доцент Фазылджан Янгура. Извинившись за беспокойство в неурочный час и перейдя на непринужденно-шутливый тон, какой принят среди друзей, сказал:
— Вы вечерком дома? Я зайду в гости.
Мадине-ханум что-то нездоровилось, но Абузар Гиреевич счел неудобным отказать хорошо знакомому человеку и ответил: «Добро пожаловать!» Они хоть и не часто, но при удобном случае и в праздники навещали друг друга. Мадина-ханум и жена Янгуры даже состояли' в каком-то отдаленном родстве. Правда, они так и не установили корень и степень этого родства. Но выяснили бесспорно — обе уроженки Уфы.
— Приходите вдвоем, — предложил Абузар Гиреевич.
— Я сейчас холостяк, — рассмеялся Янгура, — моя незлыбика [3] отбыла к матери, в Уфу.
Абузар Гиреевич, предупредив домашних, чтобы готовились к приему гостя, отправился на работу. А вечером, возвращаясь домой, зашел в магазин, купил бутылку вина. Сам он не пил, ну, а для гостя надо что-то поставить на стол.
И вот Фазылджан уже сидит в столовой у Абузара Гиреевича, откинувшись к спинке дивана, заложив ногу за ногу, поблескивая модным, остроносым ботинком. На Янгуре новенький, с иголочки, костюм, белоснежная сорочка и белый шелковый галстук с маленьким, не больше наперстка, узелком. Щеки у гостя розовые. Седая прядь волос над широким гладким лбом придает ему особое благородство. Улыбаясь, рта не раскрывает. При этом на щеках у него появляются ямочки. Во всем облике и манерах чувствуется глубокое сознание собственного достоинства.
Сообщив несколько городских новостей, Фазылджан как бы счел законченной вступительную часть своего визита. Поднялся с- дивана, подошел к роялю. Рассеянно перелистывая ноты, вдруг спросил:
— От Мансура нет известий? Не собирается домой?.. Моя свояченица Ильхамия что-то интересуется его судьбой, — объяснил он между прочим.
Абузар Гиреевич даже вздрогнул слегка — так неожидан был вопрос и так тяжело было отвечать на него. А отвечать все же надо.
— Он ничего не пишет нам, — со вздохом сказал профессор. — Должно быть, не считает нужным.
— Не надо было отпускать его из дома, следовало быть с ним построже, — наставительно проговорил Янгура. — Он способный джигит, но несколько своенравен. Однако если попадет к хорошему шефу, из него выйдет отличный хирург. Я еще во время практики обратил на него внимание.
— Пусть узнает жизнь, в молодости это полезно, — неопределенно сказал профессор, явно избегавший подробного разговора о сыне.
— Но в молодости больше всего нужна узда, — возразил Янгура и слегка потряс сжатыми кулаками. — Молодо-зелено, тянется туда и сюда. Не заметишь, как пройдет время. А потом наш брат в, тридцать пять — сорок лет с грехом пополам берется защищать кандидатскую диссертацию. И только после пятидесяти принимается за докторскую, а в шестьдесят выходит на пенсию. Истинно способный человек уже в тридцать пять должен быть доктором и получить известность. Напишите Мансуру — пусть возвращается в Казань. Здесь все устроим. Я возьму его к себе.
Абузар Гиреевич промолчал, и не приняв предложения и не возразив ничего. Словно желая замять разговор, он пригласил гостя в кабинет, принялся показывать ему редкие книги, недавно добытые у букинистов. Но Фазылджан, как видно, не был книголюбом, он довольно равнодушно отнесся к удачным находкам профессора. Труды, имевшие отношение к медицине, он еще брал в руки, а книги по истории, искусству, художественные произведения — едва удостаивал внимания. Зато статуэтки вызывали у него неизменный интерес.
Одних, только статуэток Пушкина на шкафах в библиотеке профессора стояло пять или шесть. В большинстве это были оригиналы мастеров. А вот эту, из белого мрамора, Абузар Гиреевич привез недавно из Ленинграда, когда ездил на конференцию терапевтов.
— Не продадите ли мне ее? — вдруг спросил Янгура. — У вас и без того вон сколько изваяний Пушкину… Вы, кажется, очень высоко чтите этого поэта?
— Кто же не чтит его, Фазылджан!
— Ну как, продадите?
— Полно шутить, Фазылджан. Не продам. Вазу могу подарить любую. Вот тут есть одна, я прячу ее подальше от Фатихаттай, а то выкинет в окно. — И он, встав на стул, снял со шкафа вазу с изображением обнаженной женщины. — Это преподнесли мне на юбилее. Профессор Михайловский подарил. Покойный любил такие вещички.
— О! — воскликнул Фазылджан, прищелкнув языком. — Незлыбика, пожалуй, приревнует меня. Должно быть, заграничная штучка. Умеют же там!.. Если подарите, приму с благодарностью. Я в долгу не останусь, — как говорится, праздничное угощение должно быть взаимным. — Показав на бронзовую статуэтку охотничьей собаки на письменном столе профессора, он сказал: — У меня есть вроде этой, только получше. Если хотите, дам в обмен.
— Этo получается как при крепостном праве — человека меняем на собаку… — И профессор, склонив голову набок, как-то по-детски заразительно рассмеялся.
Фазылджан, стараясь скрыть свое излишнее внимание к соблазнительному изображению на вазе, взял было газету, но тут ему сразу бросилась в глаза статья Абузара Гиреевича.
— И как вы находите время, Абузар Гиреевич, еще писать статьи? — удивился Янгура, пробежав первый абзац. — Меня тоже частенько просят, но очень трудно выкроить время.
— Было бы желание, а время найдется, Фазылджан.
— Это, конечно, верно. Хотя не знаю, надо ли в наш космический век, в эпоху, когда разрабатываются величайшие проблемы науки, всерьез дискутировать с этими шаманами, проповедниками религиозных предрассудков? Особенно такому видному ученому, как вы, Абузар Гиреевич. Ведь вы могли бы поручить это кому-нибудь из студентов или своих ассистентов. Им, кстати, и гонорар пригодился бы.
— Если писать ради гонорара, то, безусловно, можно сделать так, как предлагаете вы. Но если писать из убеждения, для народа, — профессор поднял палец над головой, — для народа, Фазылджан, — это уж совсем другое дело. Для меня, например, ясно как день: если нам удастся окончательно вырвать людей из паутины религиозных пережитков, освободить от слепой веры в различных шарлатанов-знахарей, мы сделаем большой скачок не только в области здравоохранения, но и в сфере хозяйства и культуры.
— Ну, вы уже вторгаетесь в высшие сферы, — сдержанно усмехнулся Янгура, поудобней усаживаясь в кресло.
Только сейчас Абузар Гиреевич обратил внимание на папку в красной сафьяновой обложке, которую Фазылджан все время не выпускал из рук, Янгура моментально перехватил этот взгляд и сразу заговорил о том, ради чего пришел сюда. Правда, он повел разговор явно издалека.
— Абузар Гиреевич, — начал он серьезным, несколько минорным тоном, — знаете, о чем я начал
