роет он совсем в другом направлении, но ему наплевать – он выполняет свою обязанность, делает то, что ему полагается сделать. Джулиус – это вам не прилавок универмага, память у него есть. Пусть он даже и забыл, что в ней хранится.
Пройдя еще метров сто, я слышу жалобное завывание муэдзина, оглашающее бельвильские сумерки.
Я знаю, что ему служит минаретом, – это маленькое квадратное окошко между четвертым и пятым этажами облупленного фасада, вентиляционное отверстие уборной или лестничной площадки. Несколько секунд я вслушиваюсь в жалобы этого иноземного кюре; он выпевает суру Корана, где речь, должно быть, идет о какой-нибудь чайной розе, священный стебель которой произрастает в штанах Пророка. Во всем этом невыносимая тоска изгнания. В первый раз вспоминаю разбрызганное тело убитого в Магазине. Потом думаю о Лауне и мысленно обзываю себя подлецом. И снова перед глазами кишки того чувака из Курбевуа. Едва успеваю прислониться к дереву и взять себя в руки, чтобы не рассыпаться снова. Считая шаги, перехожу Бульвар и открываю дверь заведения Амара Кутубия.
Джулиус бежит прямо на кухню к Хадушу. Голоса и стук костяшек домино перекрывают завывания муэдзина. В зале стоит табачный дым, почти перед каждым посетителем – рюмка анисовки. Да, мусульманскому брату из того окошка, надо думать, хватает работы, чтобы вернуть свою паству к исламской чистоте!
Едва увидя меня, старый Амар расплывается в улыбке. Как всегда, меня поражает белизна его волос. Он выходит из-за прилавка, мы обнимаемся.
– Как живешь, сын мой, все хорошо?
– Все хорошо, спасибо.
– А как поживает твоя уважаемая матушка?
– У нее тоже все хорошо. Она отдыхает. В Шалоне.
– А дети? У них все хорошо?
– Все хорошо, спасибо.
– Почему ты не взял их с собой?
– Уроки делают.
– На работе все хорошо?
– Отлично.
Он сажает меня за столик, одним движением расстилает бумажную скатерть и встает напротив, опираясь вытянутыми руками о край стола. Смотрит на меня и улыбается.
– А у тебя, Амар, все хорошо?
– Все хорошо, спасибо.
– А дети? У них все хорошо?
– Все хорошо, спасибо.
– А жена? Твоя жена Ясмина? У нее все хорошо?
– Все хорошо, слава Аллаху!
– Когда ты ей сделаешь еще одного?
– На той неделе поеду в Алжир и сделаю последнего.
Смеемся. Ясмина не раз служила мне матерью, когда я был щенком, а моя мать служила в другом месте и в другом качестве.
Пока Амар занимается с прочими клиентами, Хадуш ставит передо мной кускус, который мне придется съесть, если я не хочу оскорбить за один вечер Пророка и всех правоверных мусульман.
Видя, что я ем без особого аппетита, Амар подходит и садится напротив.
– Не очень-то у тебя хорошо, как я посмотрю.
– Да, не очень.
– Поедем со мной в Алжир, а?
Why not?[3] Несколько секунд я слежу за тем, как эта мысль прокладывает в моем мозгу сияющую дорожку радости. Амар уговаривает:
– Поедем! Хадуш присмотрит за собакой и за детьми.
Но плоская морда инспектора-стажера Карегги призывает меня к порядку.
– Не получится, Амар.
– Почему?
– На работе не отпустят.
Он смотрит на меня недоверчиво, но, должно быть, думает, что у каждого свои шакалы, и встает, похлопав меня по плечу.
– Пойду принесу тебе чай.
Из видика доносится голос Ум Кальсум[4], на экране – огромная толпа, идущая за ее гробом. Я дослушиваю песню и выхожу из ресторана, Джулиус за мной. В ушах у меня еще звенит смех Хадуша:
– В следующий раз я ему не дам пожрать, твоему псу, я его вымою!
Я рассказываю ребятам о первых неуверенных шагах следствия, о том, как двое моих сыщиков, Жиб-Гиена и Бак-Бакен, бесцеремонно копаются в личной жизни «сотрудников» Сенклера, как по ночам невидимая бригада ремонтников заменяет прилавки в отделе игрушек, о героизме Магазина, который как ни в чем не бывало продолжает работать под угрозой взрыва (The show must go on![5]). Над головой у нас во всех направлениях протянуты лески, на которых сушатся фотографии Клары. (Сколько времени эта страсть отнимает у нее от подготовки к аттестату по французскому и литературе?) Тут и людоеды Малыша, и виды исчезающего Бельвиля, и новые дома-аквариумы, которые должны составить прекрасный город будущего. И среди всего этого – фотография мамы, совсем молодой, примерно того времени, когда я родился. И в глазах у нее уже страсть к побегу.
– У тебя был негатив?
– Нет, я увеличила ту, что была.
– Ее надо в рамку и под стекло, – говорит Жереми. – Тогда она больше никуда не денется.
Тереза стенографирует абсолютно все, что говорится, без всякого отбора, как будто все это входит в один бесконечный роман. Затем вдруг, вперив в меня свой неподвижный взгляд монахини-постницы, она говорит:
– Бен!
– Что, Тереза?
– Этот покойник… Ну, хозяин гаража из Курбевуа…
– Ну и дальше?
– Я составила его гороскоп: он должен был так умереть.
Клара смотрит на меня со значением. Я убеждаюсь в том, что Малыш уснул, и бросаю свирепый взгляд на Жереми, чтобы он заткнулся со своими вечными подначками. Порядок в команде установлен, поэтому пытаюсь изобразить на своем мужественном лице как можно больше интереса.
– Ну давай, излагай.
– Он родился 21 января 1919-го – так сказано в некрологе. В этот день Марс соединился с Ураном в триста двадцать пятом градусе, и оба противостояли Сатурну, который был в сто сорок шестом.
– Серьезно?
– Замолчи, Жереми.
– Марс, символ действия, сопряженный с Ураном, планетой роковых потрясений, в противостоянии с Сатурном дает характер изобретательный, но вредоносный.
– Ты уверена?
– Жереми, заткнись!
– Марс и Уран в восьмом доме предсказывают насильственную смерть, которая должна произойти при проходе Марса через сильную Луну. Это как раз и случилось двадцать четвертого декабря этого года.
– Да не может быть!!!
– Жереми…
8
Назавтра взрыва не было. Не было его и через день. И в последующие дни тоже. Тревога
