— А ты считал, сколько я их пропил? — уставился на него затуманенными голубыми глазами рыжий детина. — У меня непропитых еще боле, — загремел он в кармане медяками. — Хошь, угощу?
— Не супротив, — засмеялся горбоносый.
— Ну и пошли в кабак.
Они загорланили какую-то песню, обнялись и направились к кабаку… А в снующей взад-вперед по лугу толпе часто проезжали на злых аргамаках с татарскими или ногайскими, в серебряном уборе и расшитыми чепраками седлами всадники. Это домовитые низовые казаки. Все они одеты щегольски, добротно. На них цветные зипуны иноземной выделки, опоясанные золотистыми или серебряными кушаками. Красные бархатные шлыки крупейчатых папах бьют им по плечам. Из-за кушаков торчат дорогие рукоятки пистолей, на боку болтаются кривые сабли дорогой выделки.
С надменным видом поглядывают они на гультяев, одетых в сермяжные зипуны да холстинные рубахи.
— Дорогу!.. Дорогу! — покрикивают они.
Гультяи хмурыми взглядами провожают их.
— Сукины сыны, — ворчат они. — Разжирели на легких хлебах.
В одной из харчевен за деревянным столом под палящими лучами солнца сидит дядя Ивашка.
— Эй, ярыга, чертов ты сын! — кричит он молодому парню, обносившему посетителей ковшами с хмельным. — Скоро я тебя дождусь, дьявола?
— Чего тебе, старый?
— Я те дам — старый! Разе ж я старый? Вглядись лучше… Штоф бражного меда.
— Зараз.
Но ярыгу, курносого, белобрысого детину в красной рубахе, больше привлекала разгулявшаяся компания домовитых казаков. Он крутился около этой компании: тут пожива более щедрая.
Заметив это, старый казак негодующе загремел:
— Ах ты, продажная твоя душа!.. Ты что штоф не несешь?
Но в это время народ ринулся куда-то мимо харчевни на луг. Казаки, бросая недопитые ковши, тоже повыбежали из харчевни.
— Что там? Что? — вскочил со скамьи дядя Ивашка.
— Запорожцы! Запорожцы!.. — весело кричал какой-то казак.
— Черкасы[6] приехали!
— Дядь Ивашка! — крикнул Гурейка радостно, пробегая мимо. — Пошли! Запорожцы!..
— Погоди, Гурейка! — махнул старик. — Зараз вместях…
Он нагнал паренька, и они побежали к тому месту, где шумная толпа окружила прибывших запорожцев. Всадников было много — тысяча, а может, две. Все они в барашковых огромных папахах с цветными шлыками, в широких шароварах. Из-под цветастых кушаков торчат пистоли, на ремнях болтаются сабли, в руках короткие пики.
В толпе запорожцев донцы узнавали знакомых по прошлым совместным походам.
— Эй, Грицко, забодай тебя сатана! — восторженно орал какой-то казак с серебряной серьгой в левом ухе. — Никак, ты?
— Я, брат, — ухмылялся рябоватый запорожец, покручивая длиннющий черный ус. — Жив, бисов сын?
— А что мне подеется? — осклабился донец, протискиваясь ближе к запорожцу.
— Он же двужильный, — захохотал рядом стоявший бородач. — Его не берет ни отвар, ни присыпка, а пуля отскакивает, как горох…
— Ну що, Микита, — спросил запорожец у донца, — собираешься в поход супротив врагов идти, а?
— А моя шашечка-дончиха всегда наготове.
— То-то же, гляди. Вместях тогда пидимо.
— Для друга и головы не жалко, — сказал донец. — Два друга — хомут да подпруга.
Казаки захохотали:
— Ой да молодчага!
Дядя Ивашка с Гурейкой протиснулись сквозь тугую толпу к запорожцам.
— Ах, черт те дери! — вдруг выругался дядя Ивашка, хлопая себя по ляжкам. — Так это ж ты, никак, Любомир? — всматривался он в статного, смуглолицего всадника.
Широкогрудый, мословатый запорожец настороженно, как дикий конь, покосился на старого казака и вдруг осклабился, показав из-под черных усов крупные белые зубы:
— Дядько Иване!
Мгновенно он соскочил с коня, сжал в своих объятиях старика.
— Здоров бул!
— Здорово, здорово, Любомир!
Они расцеловались.
— Жив, стало быть, дядько?
— Да как видишь.
— Ну и слава богу, — сказал Любомир. — Ведь вона ж наша жисть казача така: ныне голова твия цела, а завтра який-нибудь ворог срубав ее, як кочан капустный.
— Куда путь-дорогу держите, Любомир? — полюбопытствовал дядя Ивашка.
— О, и далече же, — вздохнул запорожец. — Отсель никак не побачишь. Невмоготу нам стало жить в Речи Посполитой… Утесняют шляхтичи… И вот и надумали мы итить в Персию, искать тамо привольной жизни себе.
— Да за что ж они, эти шляхтичи, утесняют-то вас? — поинтересовался дядя Ивашка. — Ай не любы им?
— В том-то и дило, що не любы…
Запорожец коротко рассказал, как тяжко живет украинский народ под гнетом шляхетской Польши, как польские крупные феодалы, мелкопоместные помещики, монастыри, иезуиты крепко закабалили украинцев, как крестьяне стонут под этим невыносимым игом.
— Тошно глядеть на горе народное, — добавил запорожец. — Потому и порешили уйтить мы с Украины…
— Зря уходите, — сказал дядя Ивашка. — Надобно ж бороться супротив этого гнета.
— Эх, дид, сами знаем, що надобно бороться, — с горечью воскликнул запорожец. — Да як же будешь бороться, раз сил нема?
— А надо собрать силы.
— Мабуть, когда и соберем силы, а зараз их пока ще нема….
— Да-да, — неопределенно протянул дядя Ивашка. — Помолчав, он хотел что-то сказать Любомиру, но в это время есаулец забил в барабан, сзывая:
— На круг, честная станица!.. На круг, казаки!..
— Ну, Любомир, покель, — сказал Чекунов. — Пойду решать войсковые дела… Мы еще с тобой повидаемся.
— Эге! — кивнул запорожец. — Повидаемся.
Дядя Ивашка с Гурейкой направились к столбу, врытому у небольшой рощицы, где обычно происходили войсковые собрания казаков. Многие казаки уже сидели в тени распускающихся деревьев, дожидаясь открытия круга. Подходили все новые и новые толпы и рассаживались на траве вокруг столба.
Казаки переговаривались, балагурили, хохотали. Но потом вдруг, как дуновение ветра, по кругу казачьему пронеслось из конца в конец:
— Идут!.. Идут!.. Идут!..
Гам голосов затихал постепенно. Казаки повставали. Взоры их были устремлены к приближавшейся к казачьему кругу группе войскового старшины.
Впереди вышагивал сам войсковой атаман Михаил Иванович Татаринов, за ним шествовал жирный, расплывшийся, как блин, войсковой дьяк Лукашка Персианов, держа в руках как знаки своей привилегии
