– Наш выставил... хорунжий. Я сапоги с вечера забыл наярить, а он заметил. Кэ-эк врежет! Ажно вся конюшня ходуном заходила. «Сапоги, доложил он мне, надобно чистить с вечера, чтобы утром надевать их на свежую голову...»
Знакомство состоялось, пора приступать к делу.
– Дай ключ от сейфа, – велел Соломин.
Урядник, звякнув шашкою, поскоблил в затылке.
– Помню, что таскал его на груди, вроде гайтана божьего. На ключ, можно сказать, молился. А его не стало.
– Неужели посеял?
– А хучь убейте, выходит, что посеял...
Общими усилиями отодвинули несгораемый шкаф, надеясь, что с помощью отвертки удастся отвинтить заднюю стенку. Но сейф оказался монолитен.
– Слесарь в городе сыщется?
– Да мы уж всяко! – отвечал урядник. – Ковыряли гвоздем и шилом – не открывается. Правда, один способ я знаю. Способ уже проверенный. У нас в казачьей дивизии, когда казначей запил, тоже ключ от сейфа потеряли. Но мы не растерялись. Быстро пороху в замок насыпали, фитилек подпалили, потом все по канавам разбежались и крепко зажмурились. Тут как рвануло до небес – и пришла кума любоваться!
– Это не способ, – сказал Соломин. – За такой «способ» меня выкинут в отставку без права на пенсию... Как же я стану управляться с Камчаткою без копейки казенных денег?
– Скоро аукцион – сразу разбогатеете.
Андрей Петрович в бессилии треснул по шкафу ногой:
– Ручаешься, что здесь сорок семь тысяч?
– Так точно. С копейками.
– Ну, ладно. Верю. Считай, что казну я принял...
Соломин велел построить вооруженные силы славного камчатского гарнизона. Он сказал об этом без юмора, а Мишка Сотенный – тоже без юмора! – построил их моментально. Гарнизон Петропавловска составляли девять казаков, в числе которых двое были еще школьниками, а трое безнадежными инвалидами.
Итого, к бою готовы четыре верных бойца.
– Как же вы тут управляетесь с Камчаткой?
– А што нам! – сказал Мишка, заломив набекрень шапку. – До кутузки-то пьяного дотащить – так мне гарнизону хватает.
– В порядке ли карцер?
– Приходи, кума, любоваться.
– Сидит там кто-нибудь сейчас?
– Не без этого. Даже обязательно.
– Пойдем – покажешь...
Прежде чем отомкнуть запоры, Соломин приставил глаз к смотровому отверстию – и в этот же миг глаз ему залепил смачный плевок, метко посланный изнутри камеры. Сотенный с бранью отодвинул засов – обрюзглый господин в коверкотовом пальто и галошах сделал Соломину медвежий реверанс.
– Извините, сударь, что плюнул, не подумав, – сипло проговорил он. – Я ведь решил, что это Мишка меня озирает... самозванец хуже вора Гришки Отрепьева! Это он, это он, Лжемихаил, власть над Камчаткою у закона гнусно похитил...
Соломин, вытираясь, спросил, кто это.
– А это наш Неякин, – объяснил урядник, – тот самый, что у покойного Ошуркова в помощниках бегал.
Андрей Петрович в бешенстве заявил Неякину:
– От службы в уездном правлении вы давно отстранены, так чего же околачиваетесь на Камчатке? Кроме того, на вас заведено дело, и вы обязаны предстать во Владивостоке перед судом. Прошу с первым же пароходом покинуть Петропавловск.
На что Неякин отвечал ему с иронией:
– Да какой же олух сам себя на суд отвозит? Ежели я суду надобен, так пускай он сюда приезжает и судит меня.
– За что вы посажены в карцер?
– А я разве знаю? – огрызнулся Неякин.
– За роялю сидит, – мрачно пояснил Сотенный. – У нас в школе рояля была... едина на всю Камчатку! Так он с приятелями среди ночи давай роялю на улицу выпирать. Я всякое в жизни видел, – гордо сказал казак. – Однажды, когда посуды не было, пришлось и в балалайку мочиться. Но такого зверского обращения с музыкой еще не видывал. Они ее, эту несчастную роялю, с боку на бок по снегу дыбачили, будто сундук какой...
Соломин велел Неякина из карцера выпустить.
– И чтобы с первым судном убрались во Владивосток!
– А ты меня учи...
Соломину было уже под пятьдесят.
Вернувшись в канцелярию, он спросил:
– А этот Хам Нахалович нормальный ли?
– Тут все, пока трезвые, нормальные... Вы с этой гнидой поосторожнее. Неякин и напакостить может, потом и лопатой не отскребешь. Он же прихлебатель у нашего Расстригина...
Сотенный выложил на стол протокол:
– Не хотел говорить у карцера, а дело такое, что Неякин замешан в ограблении имущества умершего зимою купца Русакова. Вот и показания родственников, которые уже обвылись, а Неякин добром украденное не отдает.
Ознакомясь с делом, Соломин обомлел:
– Просто уголовщина! А ведь такой вот Неякин занимал высокий пост, он мог бы стать и моим заместителем.
– Мог бы... Потому я и действовал как самозванец! Сразу, когда Ошурков пятки раскинул, я все бумаги опечатал, к казне караул приставил и заявил, что до решения в генерал-губернаторстве ни единого прохиндея до дел камчатских не допущу.
– Правильно сделал... молодец!
Этот толковый парень нравился ему все больше, и сейчас Соломин даже пожалел, что сгоряча перешел с ним на «ты», – урядник заслуживал уважения.
– Начнем же с маленького, чтобы потом взяться за большое. Ты, Миша, опись имущества покойного Ошуркова составил?
– Не.
– А надо бы... Пойдем и сразу покончим с ерундой этой.
Описывая имущество в доме покойника, случайно обнаружили шкуры морских бобров. Сотенный повертел их в руках, дунул на мех, чтобы определить глубину подшерстка.
– Это бобер с мыса Лопатка... точно! Одно не пойму: на Лопатке лежбище охраняет особая команда. Каждому бобру ведется табель, а когда с бобра шкуру спустят, ее представляют в казну при особом рапорте... Приходи, кума, любоваться!
Это значило, что, прежде чем попасть на аукцион, бобр проходил регистрацию и ни одна шкура по могла миновать казенного учета. Из разговора с урядником выяснилось, что врачебный инспектор Вронский в прошлую навигацию вывез с Камчатки сразу трех бобров, даже незаприходованных в аукционных листах... Сотенный рассказывал без утайки:
– Тут, ежели в сундуках покопаться, так много чего сыщешь: чернобурки, песцы, соболи – первый сорт. Чернобурок-то на Камчатке уже малость повыбили, но зато их на Карагинском острове еще хватает...
Соломин знал, что Командоры были родиной голубого песца, а Карагинский остров считался в России естественным питомником черно-бурых лисиц... Андрей Петрович спросил:
