можете меня и поздравить – скоро я стану отцом!
Соломин убрал со стола судейское зерцало (присутствие этого атрибута правосудия невольно сковывало его).
– Я не хотел бы этого делать. – Он кивнул на шкаф канцелярии, в котором все было перевернуто. – Видите, что натворили японцы? Если угодно, займитесь раскопками этой Помпеи сами. Я разрешаю вам изъять отсюда автограф своих показаний.
– Благодарю. Но мой автограф сожрал Губницкий.
Он поведал об условиях, в каких это случилось.
– Не думаю, чтобы это было так уж вкусно...
Андрей Петрович долго и взахлеб хохотал.
– За много последних лет, – сказал, с трудом отдышавшись, – я впервые смеюсь так легко и отрадно. Мишка Сотенный прав – с вами не пропадешь... Скажите, у вас есть время?
– Оно всегда есть у меня.
– Тогда, может, мы выпьем?
– И рад бы, да не могу. Я заметил, что упряжка терпеть не может, если от меня пахнет спиртом. Правда, псы повинуются мне, но зато вожак становится апатичен.
– Ах да! – сказал Соломин. – Вам ведь обязательно надо вернуться, вас очень ждет эта женщина... Завидую, – нечаянно признался он. – Вы, пожалуйста, передайте своей супруге глубокий поклон от меня. А на время родов советую вам перебраться в Петропавловск, здесь есть опытная повивальная бабка.
– Не стоит. Я справлюсь сам.
– А сумеете?
– Беременность женщины – это ведь не болезнь женщины. Природа сделает все сама. Мне останется только помочь ей.
– Господин Исполатов, от души желаю вам счастья.
– Спасибо. Кажется, я обрел его...
Андрей Петрович вышел во двор проводить траппера. Собаки дружно отряхнулись от снега, вожак повернул голову.
– Все-таки, – сказал Соломин, – я бы на вашем месте не задерживался на Камчатке, а уехал бы куда- нибудь подальше. Пройдет еще год-два, и старое может открыться.
– Я подумаю.
– Подумайте и махните в Австралию или даже на алмазные копи в Родезии. Английский вы знаете, растерянным человеком вас не назовешь... Да мало ли существует мест на свете, где вы можете хорошо закончить свою жизнь.
Исполатов с горьким смехом притопнул торбасом:
– Закончить ее хорошо можно только вот здесь!
– Но такие люди, как вы, нигде не пропадут.
– Такие-то, как я, скорее и пропадают.
– Простите, я не хотел вас обидеть.
– Я не обиделся, но с меня хватит и Клондайка! – ответил Исполатов. – Я, наверное, слишком сентиментален... А силу земного притяжения я способен испытывать только на родине.
Над ними весело закружился приятный снежок. Траппер набросил на голову коряцкий капор с торчащими ушами волка, подкинул в руке древко остола, конец которого от частых торможений по снегу был отполирован до нестерпимого блеска. Наступила минута прощания, и Андрей Петрович не знал, что бы сделать хорошее для этого человека.
– Не дать ли вам денег? – неловко предложил он.
– Я и сам могу дать вам денег, – резко ответил Исполатов и пошагал к упряжке. – Прощайте! – крикнул он издали.
Соломин молча поднял руку и не опустил ее до тех пор, пока собаки не взяли хороший аллюр. Ему было горько от предчувствия, что никогда больше они не встретятся. В критические периоды жизни хорошо иметь рядом с собою такого вот человека... Подавленный, Соломин вернулся в канцелярию – докончить с камчатскими делами.
Ему удалось за последние дни опросить всех стариков и старух, которые не могли бежать в сопки и оставались в Петропавловске во время краткого налета японских крейсеров. Андрей Петрович с их слов записал, что на банкете, который дал японцам Губницкий, «было очень весело». Но Соломин не мог найти объяснения телеграмме, будто маяк сожжен, касса взломана, а деньги целы. Маяк светил по-прежнему, а казна Камчатки пропала бесследно вместе с пушным ясаком.
Двадцатого октября Соломин опять повидался с Сотенным.
– Миша, я облечен правами сам назначить временного начальника Камчатки до того, как с материка пришлют нового. Лучше тебя, братец, я никого здесь не знаю... На! – он шлепнул перед ним казенную печать уезда. – Старайся пореже прикладывать ее к бумагам, побольше разговаривай с людьми, у тебя это всегда хорошо получается... А теперь тащи Неякина на «Сунгари».
– Значит, отплываете?
– Да. Здесь больше нечего делать. Загляну попутно на Командоры и оттуда – прямо на Владивосток...
Стоя на палубе «Сунгари», он долго смотрел, как в изложине между сопок исчезает Петропавловск, и вытирал слезы:
– Прощай, Камчатка... прощай навсегда!
(Прощайте все вы, скользящие сейчас на лыжах с высоких гор и поднимающие из морских глубин тяжкие сети; честь и хвала всем вам, выслеживающим в засаде зверя и бегущим рядом с собаками по камчатским снегам, что осыпало горячим вулканическим пеплом... прощайте все вы, прощайте!)
Был полдень, яркий и солнечный, долина сверкала, будто ее осыпали алмазами, когда Исполатов затормозил упряжку возле зимовья. Наталья припала к нему. Траппер показал на след чужой упряжки, проложившей в сугробах глубокую борозду.
– Кто здесь проезжал без меня?
– Почтальон из Явина.
– А-а-а... Ну, бог с ним. Пусть ездит.
Они вошли внутрь своего жилья. Исполатов сказал:
– А ты не верила, что я вернусь... Где ружье?
Траппер взял «бюксфлинт» и, открыв двери на мороз, двумя выстрелами опустошил пулевые стволы – пули ушли в чистоту солнечно сиявшего дня. Повернувшись, он сказал Наталье:
– Лови!
Ружье пролетело через всю комнату, и Наталья ловко перехватила его в полете, смеясь звонким смехом.
– Теперь поймай ты.
– Оп!
– Кидай мне, – просила она...
Мужчина и женщина стали играть, забавляясь, как малые дети. Между ними, страшный и черный, метался через комнату «бюксфлинт», и обоим было даже приятно, когда его тяжелое ложе со смачным пришлепом попадало в расставленную ладонь.
– Лови!
Исполатов бросил ружье, и на этот раз Наталья не успела поймать его в стремительном полете.
Трехстволка прикладом (почти стоймя) ударилась в пол.
Брызнуло огнем кверху, комната наполнилась удушливым дымом, и стало так тихо, что первый стон показался кощунством.
– Наташа, – позвал Исполатов.
Но ему только показалось, что он позвал ее. На самом же деле губы беззвучно произнесли имя любимой женщины.
Руками он разводил перед собой синеватый угар порохового чада и в этот момент был похож на пловца,
