Полковник расправился с аэрофлотовским «обедом». Капитан ковырялся.
— …приводит на танцы: знакомьтесь, говорит, — моя невеста. А он так посмотрел: э, говорит, невеста, — а хотите быть моей женой! А она — в глаза: а что? да! И — все! Потом майор Тутов, душа, ему месяц все объяснял отдельно — ничего не соображал.
— А у нас один развелся прямо в день выпуска — ехать с ним отказалась, — привел капитан.
Долго вспоминали всякое… Оба летели на юбилейную встречу.
— Сколько лет? И у меня пятнадцать. Ты какое кончал?
— Первое имени Щорса.
— Ка-ак?! — не поверил полковник. — Да ведь я — Первое Щорса.
Оба сильно удивились.
— А рота?
— Седьмая.
— Ну и дела! И я седьмая! А взвод?
— Семьсот тридцать четвертый.
— Т-ты что! точно? Я — семьсот тридцать четвертый! Стой… — полковник просиял: — как же я тебя сразу не узнал! Шаскольский!
— Никак нет, товарищ полковник, я…
— Да кончай, однокашник: без званий и на ты… Луговкин!
— Да нет, я…
— Стой, не говори! Худолей?.. нет… Бочкарев!!
— Власов я, — извиняющись представился капитан.
— Власов! Власов… Надо же, сколько лет… даже не припомню, понимаешь… А-а! это у тебя в лагерях танкисты шинель пристроили?
— У меня? шинель?..
— Ну а меня, меня-то помнишь теперь? Узнал?
— Теперь узнал. М-мм… Германчук.
— Смотри лучше! Синицын! Синицын я, Андрей! Ну? На винтполигоне всегда макеты поправлял — по столярке возиться нравилось.
— Извините… Гм. Вообще этим полигонная команда занимается.
— Ну — за встречу! Ах, хорошо. А как Худолей на штурм полосе выступал? в ров — в воду плюх, мокрый по песку ползком, под щитом застрял — и смотрит вверх жалобно: умора! А на фасад его двое втащили, он постоялпостоял на бревне — и ме-едленно стал падать… ха-ха-ха! на руки поймали: цирк! А стал отличный офицер.
— Отличник был такой — Худолей, — усомнился капитан. — Не… А помните, Нестеров, из студентов, в личное время повести писал?
— Нестеров? Повести? Это который гимнаст, что ли? Он еще щит гранатой проломил, помнишь?
— Щи-ит? Может, у меня тогда освобождение от полевой было… А помните, как Вара перед соревнованиями команду гонял?
— Кто?! Вара?! Да он через коня ласточкой — носом в дорожку летал. А майора Турбинского с ПХР помнишь?
— Турбинского?.. Не было такого майора. Вот майор Ростовцев — он нам шаг на плацу в три такта ставил, это точно.
— Какой Ростовцев, строевую Гвоздев вел! А майор Соломатин — стрелковую. А Бондарьков — разведку.
— Только не Соломатин, а Соломин. И он подполковник был. А вел тактику. Седоватый такой.
Оба уставились друг на друга подозрительно.
— Слушай, — задумчиво сказал полковник, — а ты где спал?
— У прохода, третья от стены. Под Иоаннисяном.
— Под Иоаннисяном Андреев спал, не свисти. Пианист.
— Какой пианист?! он и в строю-то петь не мог. А все время тратил на конспекты — лучшие в роте, по ним еще все готовились.
— Андреев, что я, не помню. А я спал у среднего окна.
— У среднего окна Германчук спал.
— Ну правильно. А я рядом.
— Рядом Богданов. Они двое сержанты были.
— Я! Я ефрейтор был.
— Ефрейтором Водопьянов был.
— А я кем был?! — завопил полковник. — А я где спал?! Развелось вас! историки! Тебе только мемуары писать!..
Капитан виновато выпрямился в кресле.
— Ты скажи точно — ты в каком году кончал?..
Самолет пошел на посадку.
— А Гришу, замкомвзвода, пилотку всегда ушивал, чтобы углами стояла, помнишь?
— Никак нет, не помню. А старшего лейтенанта Бойцова помните?
— Какого Бойцова?!
Полковник был раздражен. Капитан растерян.
— Что же это за белиберда получается, — недоумевал полковник. — Ничего не понимаю…
В аэропорту он взял капитана в такси. Приехали к подъезду с вывеской бронзой по алому.
— Вот оно! — сказал полковник.
— Оно, — подтвердил капитан.
Легионер
Его родители эмигрировали во Францию перед первой мировой войной. В сороковом году, когда немцы вошли в Париж, ему было четырнадцать. Он был рослый и крепкий подросток.
Родители были взяты заложниками при облаве в квартале. Он прочитал на стене объявление о расстреле.
Он бежал в маки. Цель, смысл жизни — мстить. Было абсолютное бесстрашие отпетого мальчишки: отчаяние и ненависть.
Всей мальчишеской страстью он предался оружию и войне. Он лез на рожон. В пятнадцать лет он был равным в отряде. Он вел зарубки на ложе английского автомата. В сорок четвертом, когда партизаны вступили в Париж прежде авангардов генерала Леклерка, ему было восемнадцать лет и он командовал батальоном франтиреров.
Он праздновал победу в рукоплесканиях и цветах. Но война кончилась, и ценности сменились. Герой остался нищим мальчишкой без профессии. Он пил в долг, поминал заслуги и поносил приспособленцев. Был скандал, драка, а стрелять он умел. Замаячила гильотина.
…Он записался в Иностранный легион. Вербовочный пункт отсекал слежку, прошлое исчезало, кончался закон: называл любое имя.
Он умел воевать, а больше ничего не умел: любить и ненавидеть. Любить было некого, а ненавидел он всех. Капралом был румын. Взводным немец. Власовцы, итальянцы, усташи, четники, уголовники и нищие крестьяне.
На себе стоял крест: десятилетний контракт не сулил выжить. Он дрался в Северной и Экваториальной Африке, в Индокитае. Легион был надежнейшей частью: не сдавались — прикончат, не бежали — некуда, не отступали — пристрелят свои. Держались, сколько были живы и имели патроны.
Он узнал, что такое легионерская тоска — «кяфар». Пронзительная пустота, безысходность в чужом мире (джунгли, пустыня), бессмысленность усилий, — безразличие к жизни настолько полное, что именно
