Ингкел беспокойно пошевелился.
— Откуда ты знаешь?
— Догадался. Дочь-сестра сказала, вы воюете в силу обычая, вот и все. И тот, кто уцелеет, становится старейшим.
Ингкел торопливо прижал пальцы к губам.
— Она говорила с тобой об этом? — спросил он невнятно.
— Да.
Ингкел уронил руку.
— Тогда ты и вправду бард. Пой!
Вдалеке прилив гнал по Дельте гигантскую волну, но здесь слышался лишь отдаленный гул, словно где-то далеко садился на уходящую в Плавни взлетную полосу грузный бомбардировщик.
Фома расчехлил арфу и встал в лодке. Какое-то время он покачивался в такт волне, пытаясь найти свой внутренний ритм, потом запел:
— А-а! — закричали кэлпи и ударили копьем о копье.
Лучшая моя песня, думал Фома, люди прекрасны, я люблю их, это мое племя, мой род, равного которому нету. И кэлпи полюбят людей и не захотят умирать, они полюбят жизнь, ковровая бомбардировка не истребила их, как ожидалось, люди вынуждены будут пойти на переговоры… Я сам пойду на переговоры, я буду мостом, посредником, ведь люди жестоки от отчаяния, от страха, а страха больше не будет…
И ехидная улыбка Хромоножки всходила над этими мыслями, точно ущербный серп луны.
И маленький пакостник Роджер бегал кругами по детской площадке, крича: «Фома — кэлпи! Фома — вонючий кэлпи!» И качались во мраке на плоту уложенные бок о бок, бледные, как личинки навозных мух, холодные, мертвые люди, и горели мертвые кэлпи, развешанные на наблюдательной вышке… Лодки кэлпи виделись смутно, словно сквозь радужный туман. Это слезы, подумал он, всего лишь слезы.
Но он продолжал петь, и арфа Амаргена стонала под его рукой.
Пять песен спел я — песню битвы и песню смерти, песню хитрости и песню славы. Я спел песню королевы. Эта — последняя.
И тогда он поднял арфу и ударил о колено, и она всхлипнула в последний раз, точно прощая его.
— Я больше не буду петь! — крикнул он. — Я не буду петь битву! Это последняя моя песня!
— Ааааа! — вопили кэлпи; лица их с раскрытыми ртами казались странно одинаковыми, и ему стало страшно.
Ингкел один из всей толпы не вопил, но в глазах его стояли слезы.
— Это была замечательная песня, Фома, — сказал он. — Я сомневался в тебе. Прости. Ты лучший бард, что у нас был.
— Я спел песню мира, — вздохнул Фома, усталый и опустошенный, — я все-таки спел песню мира.
— После такой песни воины ринутся в битву как водяные кони, — согласился Ингкел, — такого еще никогда не было. Ты погляди на них!
— Но я не пел песню битвы, — слабо возразил Фома, — я пел песню любви.
— Маленький мальчик, — нежно сказал Ингкел и поцеловал его в плечо, — маленький мальчик. Песня любви и есть песня битвы. Как можно убивать врагов, не любя их? И ты прав, что сломал свою арфу, — такую песню невозможно повторить. Это вершина. Другие барды будут петь об этом столетиями…
И тогда Фома заплакал.
— Я маленький мальчик, — говорил он сквозь слезы, — ты прав, Ингкел, я просто маленький мальчик. Что я наделал, Ингкел, что я наделал?
Но крики воинов заглушали его слова…
От лодок, плясавших на волнах выжженной Дельты, рябило в глазах.
Я сделал что-то ужасное, думал Фома. Она что-то сделала со мной тогда, я был маленьким и стал большим. Но не совсем большим. Я ничего не понял.
— Если бард поет, — сказал Ингкел, — это открывается всем. Новое знание приходит через барда. Ты пел про ваших дочерей-сестер. Это правда?
Фома пожал плечами. У них в классе было десять мальчишек и тринадцать девчонок. Девчонок всегда больше. Это всем известно.
— И мы все сможем стать старейшими?
— Я не знаю, Ингкел, — с тоской проговорил Фома, — я пел не про это. Я пел про любовь. Ингкел, как объяснить? Вот ваше племя… вот племя людей… я как мост между вами. Люди не могут выжить в Дельте, они слишком привязаны к своим машинам… а кэлпи не могут бесконечно воевать просто ради войны. Вы нужны друг другу.
— Ты пел именно об этом, маленький бард, — кивнул Ингкел.
— Почему ты называешь меня так? Совсем как она.
— Потому что я люблю тебя, маленький бард, — Ингкел улыбнулся, — ты спел прекрасную песню. Такой у нас еще не было.
— И поэтому вы идете воевать?
— Конечно! Как же еще? Прекрасная песня, прекрасная битва.
Ночь была глухой и черной. Кэлпи умеют вызывать тучи, подумал Фома, умеют приказывать ветру, умеют говорить с деревьями… И я так и не узнал, как это у них получается.
— Вы все погибнете, — сказал он, — и люди погибнут. Не все, но многие.
— Кто не погибнет, станет старейшим, — ответил кэлпи, — таков закон. А у вас есть дочери- сестры.
Вряд ли Доска похожа на дочь-сестру, подумал Фома. Или мама. Или маленькая сопливая Лисса.
— У людей нет дочерей-сестер, — сказал он безнадежно, — у них есть просто дочери. И сестры.