– Ну, вот что, старик. Я тебя не уговаривать приехал, а княжью волю привез, и не тебе ее рушить. А не то будет худо – веревку на шею накину да в княжий подвал на цепь посажу.
Бортник сверкнул на Мамона глазами, но сдержал себя и промолчал. Знал старый, что мужику- смерду 8не под силу с князьями спорить. Хочешь не хочешь, а уступить придется. Иначе кнута сведаешь или в железах сгниешь в холодных тюремных застенках. Вотчинный князь – бог, царь и судья на своей земле.
Пятидесятник вынул из-за пазухи бумажный свиток, пузырек с чернилами и перо гусиное.
– Присядь, старик, да в порядной грамоте роспись свою ставь.
– Прочел бы вначале, – буркнул бортник.
Мамон грамотей не велик, но свиток развернул важно и по слогам нараспев прочитал:
«Се я Матвей сын Семенов, кабальный человек и ста-рожилец князя Андрея Андреевича Телятевского праведное слово даю в том, что с княжьей земли не сойду, останусь крепким ему во крестьянстве и оброк свой внове по четыре пуда меда и шесть гривен деньгами стану платить сполна, на чем обет свой даю с божьей милостью».
– По миру пустит князь. Христовым именем кормиться стану, ох ты, господи, – скорбно вздохнул Матвей. Скрепя сердце ткнул гусиным пером в пузырек и поставил жирный крестик под кудреватой записью в порядной грамоте.
Мамон заметно повеселел и потянулся с чаркой к бортнику:
– Испей, Матвей, да не тужи. Закинь кручину.
– Нет уж уволь, родимый. Стар стал. После медовухи сердце встает, а у меня еще дел уйма.
Княжий дружинник недовольно крякнул и осушил чарку.
– А теперь скажи мне, старик, не встречал ли в лесах наших беглых мужиков?
– Это каких, батюшка? – вмешалась вдруг в мужичий разговор старуха.
Матвей сердито глянул на жену, хмыкнул в серебристую бороду.
– Помолчала бы, сорока. Не твоего ума тут дело. Не встревай, покуда не спросят.
– Прости глупую, батюшка, – повинилась Матрена и шмыгнула за печь.
– Ну, так как же, старик? – настаивал на своем Мамон, прищурив один глаз и поглаживая щепотью бороду.
– Никого не видел, родимый. В тиши живу, аки отшельник.
– Так-так, – неопределенно протянул пятидесятник. – А ну вылазь, старуха, на свет божий.
Матрена вышла из-за печи, поклонилась. Пятидесятник снял с киота образ Иисуса Христа и в руки старухе подал.
– Чевой-то, батюшка, ты? – переполошилась Матрена.
– Ты, бабка, тоже часто по лесу бродишь. Поди, наших деревенских мужиков видела? Говори, как на исповеди, а не то божью кару примешь.
– Да ведь енто как же, батюшка, – совсем растерялась Матрена. – Оно, конешно, по ягоды или за травой да кореньями от хвори…
Однако старуха не успела свое высказать: с улицы, на крыльце послышался шум. Дверь распахнулась – и княжьи люди вновь обомлели. В избу вбежала лесовица.
Глава 3 ТЕПЛАЯ БОРОЗДА
Поле…
Поле русское!.. Сколько впитало ты в себя добра, невзгод и горя людского! Сколько видело ты, выстраданное крестьянским потом и кровью. Сколько приняло на себя и затаило в глубине черных пахучих пластов…
Полюшко русское, ты, словно летопись седых столетий. Встань же, пахарь, посреди нивы и не спеши выйти на межу. Забудь обо всем мирском, лишь одно поле чувствуй. Теперь сними шапку, поклонись земле, тебя вскормившей, и вслушайся, вслушайся в далекие голоса веков, идущих от задумчиво шелестящих колосьев.
И поведает тебе поле, как мяли его тысячные татарские орды, как сшибались на нем в смертельной схватке русские и иноземные рати, поливая обильной кровью теплые, пахнущие горьковатой полынью борозды.
Ты стонало, поле, и гудело звоном мечей, цоканьем жестких копыт и яростными криками воинства, принима-ло в свою мягкую постель дикого разнотравья падшего недруга и русского ратоборца.
Видело ты, поле, и междоусобную брань князей удельных. Ты шумело и сердобольно вздыхало, тоскуя от мно-говековой розни, когда твоя ржаная стерня обагрялась кровью суздальцев, владимирцев и московитян…
Но больше всего, пожалуй, ты слышало, поле, вековой протяжный стон выбившегося из сил мужика- страдника и натужный храп измученной захудалой лошаденки, едва тащившей за собой древнюю деревянную соху и вцепившегося в ее поручни 9сгорбленного полуголодного смерда…
Поле. Поле соленое.
Поле крестьянское!..
Весна пришла теплая, благодатная. С вешних полей доносились пьянящие, будоражащие запахи земли.
Перед Николой установилось вёдро. Солнце поднималось высоко, добротно обогревая крестьянские и княжьи загоны. В голубом куполе неба шумно и радостно гомонили жаворонки – предвестники ярового сева.
Мужики слушали веселых песнопевцев и с надеждой крестили лбы, прося у господа после неурожайного голодного года доброй страды.
Вотчинное село Богородское раскинулось вдоль крутого обрывистого берега Москвы-реки. Село большое, старинное, в девяносто дворов.
Перерезал село надвое глубокий и длинный, тянувшийся с полверсты овраг, поросший березняком и ельником. Один конец его начинался возле приказчиковой избы, другой – обрывался около самой реки. Вдоль всего оврага чернели крестьянские бани-мыленки, а перед ними тянулись к избам огороды, засеваемые репой, огурцами, луком и капустой.
Крайние избы села упирались в подошву круто вздыбленного над поселением взгорья, буйно заросшего вековым темно-зеленым бором. Прибрежная сторона взгорья с годами оползла и теперь стояла отвесной высокой скалой, на которой причудливо выбросили обнаженные узловатые корни, уцепившиеся за откос, высушенные и уродливо изогнутые сосны.
Половину взгорья окаймляло просторное, словно чаша округлое, раскинувшееся на две версты озеро Сомовик, соединенное тихим узким ручьем с Москвой-рекой.
За околицей начинались княжьи и крестьянские пашни, выгоны и сенокосные угодья. А за ними, в глубокие дали уходили дремучие, мшистые подмосковные леса.
Село Богородское – само по себе не богатое. Жили вотчинные мужики князя Телятевского, как и везде, не шибко, чаще впроголодь, ютились в курных избах, кормились пустыми щами, жидкой овсяной кашей, киселем да тертым горохом. Одевались просто – в лапти, холщовые порты, посконную рубаху, сермяжный кафтан да в грубую овчину.
Населяли Богородское в основном старожильцы, но были и пришлые мужики – серебреники, новопорядчики и бобыли.
Старожильцы обосновались на селе издавна, с прадедовских времен. Здесь они испокон веку и жили: родились, крестились, венчались в своем приходе и умирали, густо усеяв погост деревянными крестами.
Серебреники – из мужиков беглых, бродячих. Приходили они к князю на год, брали денег на обзаведение, обещав господину заплатить вдвойне. Однако приходил Юрьев день, но отдать крупный задаток большинству мужиков было не под силу. И тогда согласно кабальной грамоте оставались
