Конкретных. Но, если говорить вообще, командировка расширяет кругозор…
— Ты у меня толковый, Олежка. Я тобой горжусь.
— Ну-ну, мама, — скромно остановил ее я.
— И молодой Василий тобой гордится. (Это мой двоюродный братец.)
— Уже в десятом классе?
— Да. Во всем тебе подражает. И в тот же институт поступать хочет. Узнал, что ты кофе любишь, — тоже теперь увлекается. Кофе не вредно ему?
— Пусть пьет, — во мне вдруг прорезался педагог, — но только в меру, в меру! Все хорошо в меру, мама!
— Он очень часто заходит к нам. Книги твои берет.
— Но он не сдает их в букинистическом?
— Бог с тобой, Олежек! Он скромный мальчик — вылитый ты… Когда в другой раз позвонишь, он хотел бы с тобой поговорить — мальчик мечтает о разговоре…
— Хорошо.
— Ты вечерами будешь звонить или по утрам?
— Не знаю.
— Он так будет рад. Он во всем подражает тебе. Даже в походке. Ты для него идеал… — На слове «идеал» нас прервали.
Я приехал в Москву и первым делом кинулся к Игорю Петрову. Узнать о Гальке — вышла ли она, наконец, из транса и ходит ли уже на работу? Но Игоря не было. В дверях, ожидая, торчала записка. Мне.
«Олег, привет. Галя попала под машину, когда переходила дорогу, — чистая случайность, никто не виноват. Галя в нашей больнице. Предстоит операция. Игорь Петров».
Шумела вода — кто-то наполнял ванну, соблюдая график коммунального жилья. А из комнаты непросыхавшего доносилось прежнее. Будто он и не прекращал петь.
Я примчался в больницу. Туда, понятно, не пускали. Не помню, чтоб меня сразу пустили туда, куда я очень хотел. В дверях стоял громадный медбрат. Руки — как у меня ноги. Спрашивал пропуск. Или допуск.
Плащ я временно возле него и оставил: «забыл» на стуле. Это надежно.
Я присматривался — ходил и ходил вокруг здания больницы. В Москве уже здорово похолодало. Осень — это осень. И потому окна закрыты. Жива, и хорошо, думал я. Главное, что жива. Могло быть хуже. Могло быть просто темное пятно.
Я высмотрел открытую створку окна. Оттуда валил пар. Я подошел ближе — кухня. И вроде бы ни души. Я мигом подтянул тело, протиснулся — и был уже на кухне. У плиты. Я вышел в коридор. Я знал, что Галька в одиннадцатом отделении. И что нужно на третий этаж.
Люблю удачу. Потому что только через нее постигаешь, что одарен фантазией. Когда я сунулся на третий этаж, меня погнали, и довольно грубо. А на втором меня осенило свыше. Врач, совсем молоденький, стоял у окна в коридоре — он мог быть мной, а я им, разве нет? Он смотрел в окно, в сторону морга. А может, принюхивался к запахам кухни. Не знаю.
— Послушайте, — сказал я с укоризной, — опять на вас грязный халат.
Он обернулся и захлопал глазами.
— Вы же врач, — продолжал я. — Сами должны об этом помнить, а не я вас одергивать.
— Что?
— Снимайте-ка ваш комбинезон. Халат, халат я имею в виду. Давайте сюда.
Он быстро и послушно снял халат. Отдал мне. Я взял и мигом удрал на третий.
Меня беспокоило лишь одно — близость этажей. Хорошо было бы провернуть то же самое где-нибудь на шестом. Но ведь идея захватила меня мгновенно, не до тонкостей было. И потом, удача есть удача. На нее не пеняй.
Я прошел коридором — и в палату. Женщины. Четверо. Одна из них тут же предупредила, чтоб я говорил шепотом.
— Я только гляну.
— Я ведь не против. Но могут зашуметь сестры, — пояснила она.
Галька спала.
— Ей укол наркотика сделали. Спит.
Лицо было чистое. Ни царапины. Остальное под простыней. Не видно.
— А почему тянут с операцией?
— Анализы делают. Снимки делают.
И тут меня вытурили. Влетела старшая медсестра — и за рукав, и тянет. А когда мы (она, мой рукав, а затем я) оказались за дверью, она в крик:
— У нас нет посещений. Я вот узнаю, кто это вам выдал халат!
Я молчал. Я в гневе ушел. Но не совсем. Поболтавшись на лестничных клетках, я тут же вернулся.
Я зашел в ординаторскую. К врачу. Он уделил мне ровно пять минут. Он сказал, что жизнь вне опасности. Но после операции предстоит длительное лечение. Полное восстановление организма может произойти, а может, и нет. Неизвестно.
— Что ей нужно? — спросил я.
Ответ был лаконичен:
— Гранатовый сок. Икра. Фрукты.
— Ого! — Я даже растерялся. Это ж какие деньги. И уже конец октября. Скоро снег выпадет.
Я спустился вниз, надел плащ прямо на халат и вышел из больницы. Я шел куда глаза глядят.
«Это несправедливо», — бормотал я самому себе. И думал, какая она сейчас там под белой простыней. Это несправедливо. Это они специально сделали. Они наскочили на нее машиной, хотя прекрасно знали, что я приехал, чтоб ее увезти. Они сделали мне это, как делают пакость. Чтоб я согнулся. И чтоб заблеял. Чтоб стал жалконький и тихий. Они знали, что ничем другим меня не подденешь. Суки.
Я говорил — «они» такие, «они» сякие. Я прекрасно знал, что никакие «они» не существовали и не существуют. Но так мне было легче. «Они» — это случай, судьба, удача и тому подобное.
Я очнулся, когда понял, что спешу — спешу к той длинной и высокой коробке в двадцать этажей, которая вся в клеточку — из пластика, стекла и металла.
Там, в комнатушке на восьмом этаже, сидел лишь тощий подхалим. Один-одинешенек. Тот, что болезненный и кашляющий. Симпатичный. Подхалимом он, разумеется, не был, это уж я так. Для словца. Он был представитель нашей фирмы. Вот именно. И с ним вполне можно было ладить.
— Громышев скоро придет? — спросил я, здороваясь и усаживаясь на стул.
— Алексей Иваныч не придет. Алексей Иваныч уже улетел.
Это была неожиданность.
— Ты хотел с ним поговорить, Олег?
— Хотел.
— К сожалению, он уже…
— Но если его нет, я буду говорить с вами.
И я сказал, что я согласен ехать в кукуевские степи. Согласен вернуться к Громышеву. Более того: я еду туда не один, а с невестой. Два специалиста сразу.
